Ловушка для княгини

«Теперь коли рассоримся, еще хуже будет, — проносилось в голове Настасьи, пока она, успокаивая дыхание, лежала на широкой груди мужа, — не только душа, но и тело по нем томиться станет. А ведь я его обольстила, и сама об том не думая: то нежностью, всепрощающей добротой, то холодом и равнодушием, теперь вот чуть в объятьях не задушила. И откуда все взялось, никто ж ведь не учил, стыдно про такое выспрашивать? Кровь Улиты во мне и вправду течет, ничего с этим поделать не могу. Мертвой хваткой в любимого вцепляюсь, уж никому не оторвать». Ее рука заскользила по изгибу локтя Всеволода, тот вздрогнул от щекотки, пальчики пробежали по запястью, и Настасьина рука легла в ладонь мужа, пальцы сцепились:

— Вот так я теперь с тобой связана, не забывай об том, — прошептала княгиня, заглядывая в глаза своему князю.

— Разве ж ты дашь забыть? — улыбнулся он, опять укладывая ее под себя.

[1] Стрый — дядька по отцу.

[2] Славянский обычай — перед первой брачной ночью жена должна снять мужу сапоги.

Глава ХХ. Расставание

Следующий день прошел в суете. Рано по утру проводили старика Вышату, он спешил перехватить лесными тропами князя Чернореченского, чтобы поведать — в семье дмитровской княжеской четы тишь да благодать, а грамотица — суть ложь.

После коротких проводов гостя надо было спешно собраться и самому Всеволоду: поднять в дорогу дружину, оставить наказы тиунам да огнищанам, погрузить на сани заранее собранные дары, переговорить с боярами и посадником. Всеволод внешне был спокоен, сосредоточен, даже голос стал каким-то вкрадчивым степенным. Настасья не узнавала своего буйного мужа.

Часто одинокими осенними вечерами она представляла себе, как выйдет когда-нибудь из ложницы князя с высоко поднятой головой, как окинет несносную челядь победным взглядом хозяйки и насладится бессилием своих врагов. Но вот все свершилось, а Настасье не до мелкой мести. Она тенью бегает за мужем, не желая терять ни единого мгновения, пока он еще рядом, сама гоняет холопок собирать еду в дорогу, сама лезет с Феклой в погреб перебрать, что еще можно уложить в сани из зимних запасов, а еще Настасья вывалила перед Всеволодом содержимое своего приданого ларца, трясущимися от волнения руками пододвинула к мужу связки бус и браслетов, узорчатые колты и заушницы.

— Бери на дары, — бодро улыбнулась она.

— Ты что? Я не возьму, — как-то сконфуженно отодвинул богатства жены Всеволод. — Есть все.

— Я у Феклы выспросила, везти нечего, — задыхаясь от волнения заговорила Настасья, — ты корзень[1] решил свой отдать и шубу соболью, и из ларцов все выгреб, и пояс, золотом тканый. То нельзя, ты князь, тебе без корзеня негоже, и пояс не трогай. А как вернешься, накопим, обязательно накопим, новое мне купишь, а коли и не купишь, не велика потеря…

— Да не могу я у тебя взять, — раздраженно бросил Всеволод, — не могу.

— Бери, обижусь, а я крепко обижаться могу, — в шутку нахмурилась Настасья.

— То я уж знаю, — улыбнулся Всеволод, обнимая жену. — А все ж не возьму, уважать себя не смогу, извини.

— Корзень не отдавай, — прошептала Настасья.

— Не стану, — пообещал он.

И было приятно чувствовать себя женой, нужной, любимой, жаль, что так мало им отмеряно. Настасья буквально чувствовала, как время убегает у не из-под пальцев, просыпается снежной крупой за окном.

К полудню на двор запыхавшись прибежал Ермила, суетливо зашаркал ногами по сенному порогу.

— Княже, мне передали, что ты велишь мне с тобой во татары сбираться, — выдал он Всеволоду, едва успев поклониться. — Как так? — возмутился боярин.

— А что не так? — недовольно приподнял бровь Всеволод.

— Да все не так! Я трусом никогда не был, чего б там не болтали, смерти в лицо не раз смотрел. Но можно ли княгиню здесь одну оставлять, — зашептал Ермила нервно озираясь, — кто об ней печься будет, коли что?

Боярин не уточнил, что означает это дурное «коли что», но у Настасьи неприятно защемило в груди, а нижнее веко снова дернулось. Даже Ермила ощущает «коли что», а как же Всеволод?

— За княгиней есть кому приглядеть и без тебя, — категорично отрезал князь.

— Это кому же? — обиженно надул губы Ермила.

— Домогост за ней приглядит да Яков, и того уж довольно, — спокойно отозвался Всеволод.

Настасья замерла: «Домогост и Яков — главные мои вороги, и в пригляде, — воздуха не хватало, — и единственный, пусть и не надежный, но все ж защитник, Ермила отослан прочь. Что же делать?!»

Сейчас можно было поведать Всеволоду и о подслушанном разговоре в храме, теперь он ей поверит. Должен поверить. Но надо ли ему перед дальней дорогой это все говорить? Кто те злодеи, она не знает, только подозрения, а подозрений для таких уважаемых людей, особенно посадника, явно недостаточно. Всеволод ничего не успеет сделать, начнет рубить с плеча, откажется ехать, а это может обернуться набегом и даже смертью. А если все же поедет, то, ощущая опасность близким, станет рваться домой и опять же попадет в немилость к царю[2]. Как не крути, а теперь уж сознаваться мужу поздно. Оставалось только положиться на милость Бога и молиться.

«Хоть бы Ермила остался».

И Ермила словно прочел ее мысли:

— Княже, ведь кто няньку княжича порешил, так и не дознались. По граду слухи на княгиню указывают, неизвестно, что здесь без тебя заварится. Со мной бы надежней было…

— А вот грозить мне не следует, — опять с убийственным спокойствием вымолвил Всеволод, — со мной поедешь, это дело решенное.

— Да почему, княже?! — не выдержал возгласом возмущения Ермила.

— Руки у тебя больно мелкие, — холодно усмехнулся Всеволод.

Рыкнув от ярости, Ермила развернулся и, громко хлопнув дверью, вылетел вон.

— Пошто ты его обидел? — сокрушенно посмотрела на захлопнувшуюся дверь Настасья, словно эта дубовая преграда отрезала ей последний путь к спасению. — Он же меня оберечь хотел.

— Поверь мне, — Всеволод подошел к Настасье, обнимая ее за плечи, — ежели, не дай Бог, что здесь закрутится, он ради тебя и пальцем не пошевелит. Мне ли не знать своего боярина.

«Это так, — погрузилась в раздумья Настасья, — когда надо было выгнать полюбовницу князя, Ермила меня не поддержал. Но мы с ним в одной упряжке, ему выгодно меня в княгинях держать, моя смерть ему не нужна, а значит, он бы ужом извернулся, а свести меня в могилу не дал бы. Хоть какое-то подспорье, а так…»

— Ну, может все же оставишь его, — робко попросила она.

— Не проси, — покачал головой Всеволод, — не уступлю, давай не будем об том, сориться в дорогу не хочу, — он чмокнул ее в щеку, потом страстно припал к губам.

Настасья отдалась власти поцелуя, но мысли блуждали в голове безрадостные: «Я ради него жизнью пожертвовать готова, а он не может мне боярина для защиты оставить. Да еще и Ермилу обидел, мол, ручонки у тебя слабые, где тебе жену мою защитить. Разве тот виноват, что у него руки тонкие, бабьи? По больному боярина рубанул… не хорошо». Досада за любимого отравляла молодую княгиню, хотелось рядом друга верного, крепкую стену, за которой и спрятаться можно и опереться, да вот как-то не получалось.