Ловушка для княгини

— Я этого так не оставлю, — пригрозил он на прощанье и двинулся к выходу, — чертова дочь, мы тебя в монастырь запрем.

— Мы — это кто? — Настасья смело перегородила ему дорогу. — Те, кто княгиню Ефросинью убили?

А он вздрогнул, дернулся. Неужто в точку попала?

— До весны решили не ждать? А ведь собирались же? — усмехнулась Настасья.

— Ведьма! Точно ведьма! — отшатнулся от нее Микула, крестясь.

— Вы в божьем храме душегубство замышляете, а я ведьма, — хлестнула последним знанием княгиня.

— Ведьма!!! — и гость, обегая ее стороной, выбежал вон.

— Кряж, миленький, у него мое кольцо, отбери, — взмолилась Настасья.

Кряж застыл в немом удивлении, словно переспрашивая вопрос — не пристало гридню на боярина руку поднимать. «Если отберет, то могу ему доверять, если упрется, стало быть и он с ними». Великан поклонился и скрылся за дверью вслед за Микулой.

На лестнице раздались какие-то крики, шум, зычные ругательства, глухой грохот. Дверь хлопнула.

Мгновение, и перед Настасьей с непроницаемым лицом стоял Кряж, протягивая ей колечко с яхонтом.

[1] Юрьев день –26 ноября, день святого Георгия.

Глава XXII. Судилище

Это был не Боярский Совет, это было судилище, а обвиняемой на нем сидела молодая княгиня. Собрались якобы обсудить жалобу Микулы на бесчестье от княжьего кметя, но разбирательство все больше и больше оборачивалось против Анастасии.

Для Совета выбрали княжий терем. В широкой гриднице на месте Всеволода восседал теперь посадник Домогост, бояре, не уехавшие с Всеволодом, расселись по лавкам вдоль стены. Широкий стол сдвинули в угол, освобождая пространство, и в этом круге метал яростные речи Микула, размахивая руками и бесстыдно тыча в княгиню пальцем.

Настасья села на резную лавку поодаль от посадника, храня внешнее спокойствие, нельзя показать врагам слабость, но размах наваливающейся угрозы ей уже хорошо был понятен. Покойнице Ефросинье повезло, ее просто отравили, и душа, голубка, отлетела в рай. Для Настасьи же враги придумали пытку поизощреннее, они не станут ее убивать, напрасно она страшилась, отчаянно молясь перед каждой трапезой, как перед последней в жизни. Нет, ее не отравят, ее изваляют в грязи, обвинив в прелюбодействе и распутстве, опорочат не только княгиню, но ударят по князю Всеволоду. Что это за государь, что даже жену в узде удержать не может?

А Микула меж тем все вещал и вещал, сдвинув в кучу красивые брови:

— Вои сказывают, она еще невестой на этого кметя засматривалась, за то ее Ермила бранил, то слышали Вторак и Куря. А холопки, сестры Никодимовы, баяли, что Борятка к княгине ночами в окошко лазил. Об том мне и поведали.

— А чего это они тебе-то поведали? — хихикнул один из бояр.

— А то, что узнали как новый ее полюбовник Немчин меня побил, так и прибежали все выкладывать, мол, стыдно им под одной крышей с распутной княгинькой жить. А еще бают, ворожбы княгиня не гнушается…

— Ну, уж это суть ложь, — подал голос духовник Феофил, тихо сидевший в уголке. — Княгиня в церковь молиться ходила, вклады делала, клевещут на нее холопки. Известное дело, они сестры двоюродные покойной Сулены.

— Не стыдно, отче, — взвился Микула, резко разворачиваясь к священнику, — не стыдно-то распутницу покрывать?

— Я лишь правду говорю, про ворожбу не ведаю, — буркнул Феофил.

— Да как же ты не ведаешь? Ежели малая княжна всем рассказывала, как княгиня ведунью древнюю на торгу привечала, милостыню ей давала, а та Сулему обещала клюкой зарубить. Наволховала, да так и вышло. Нешто вы про то не слыхали? — Микула обвел горящим взором собравшихся. — Убийц-то не нашли.

— Милостыню подать, какой в том грех, — все ж влез поперек боярина Феофил.

— А ты, отче, чего ж с князем не уехал? — сузил глаза Микула, наступая уже на Феофила. — Чего ж не поехал с ним во татары, как все духовники делают, а?

— Князь мне велел семью его окормлять, — покраснел от обвинений в трусости Феофил, — я по воле князя остался.

— Вот видите, — именно этого ответа и ждал Микула, — князь княгине не доверял, духовника для пригляда оставил. Только плохо, отче, приглядываешь. Борятка за дверь, так она теперь с Кряжем милуется.

— Клевета все, — покраснела от ярости Настасья, — чтоб твой язык отсох. Я кроме мужа своего ни с кем не была, в том поклясться чем угодно могу, крест поцеловать.

По гриднице пошло шушуканье.

— Подарок от Борятки брала, пряник тебе передавал, кольцо ему взамен подарила. А вчера я нежданно в трапезную ввалился, а ты с Немчином целовалась.

— Да как ты смеешь врать-то так бессовестно?! — возмутилась Настасья, вскакивая. — Да это ведь клевета!

Как же можно так нагло врать, без оглядки, прямо в глаза и даже не покраснев, как земля не разверзнется под ногами гнусного клеветника? Впрочем, они роженицу отравили, не дали даже сына долгожданного в руках подержать, что уж говорить о мелкой лжи. Видно, душу они темным силам заложили и отступать им уж некуда.

— Понимаешь ли ты, Микула, что саму княгиню в страшных вещах обвиняешь? — впервые подал голос посадник, тоже приподнимаясь с княжеского места. — Что, ежели то клевета? Князя нрав тебе знаком, ведаешь, что с тобой сделает.

— Так я для князя своего и стараюсь, срам с него смыть хочу, — надменно проговорил Микула, — не нужна нам такая княгиня.

— Дядька моему сыну такой не нужен, не быть тебе при княжиче, — зло произнесла Настасья.

— А то не тебе решать, — огрызнулся боярин в ответ.

— Слово Микулы против слова княгини, — Домогост показал жестом, словно держит ладонями две чаши весов: вот она, правда Настасьина, а вот правда Микулы, да неизвестно, чья тяжелей. — А пусть тиун Яков нам засвидетельствует, ему ли не знать, что в его хозяйстве творится?

Настасью замутило. Что может сказать их сообщник Яков? Да что он все ее прелюбодейство очами своими видел да ушами своими слышал. Видно, давно у них обговорено, кто когда вступает.

Княгиня села, поджав губы. Чувство одиночества и безнадежности легли плотным покрывалом на плечи.

Яков сразу вывернул откуда-то из-за печки, весь разговор он слышал. Одернув вечно неопрятную рубаху и убрав пятерней слипшиеся волосы с лица, тиун вышел в круг, встав рядом с Микулой.

— Видел ли ты, Яков, как к княгине кметь по ночам в окно лазил? — с суровостью в голосе спросил Домогост.

Мерный гул перешептываний стих. Яков еще раз, уже обеими руками, пригладил пряди.

— Окошко-то маленькое, куда такому детине пролезть, — усмехнулся он.

Послышалось нервное хихиканье.