Ложка

— А почему ты тепло одет? Болеешь?

— Не в том дело. Просто в домике очень свежо.

С этими словами он снимает пуловер. Я испытываю некоторую неловкость. Из-под пуловера показывается футболка с изображением участников панк-группы «Клэш» — Пол Симонон крушит стену ударами электрогитары. У Дэя тоже такая есть.

— Серен, — он ставит ударение в моем имени правильно, — я сочинил письмо одной английской преподавательнице университета. Проверишь текст?

Учитывая его уровень английского, он наверняка написал это письмо в десять раз лучше, чем могла бы я.

— Разумеется, я тебе заплачу.

Не уточняя, какую сумму он мне обещает, я коротко киваю.

— Это означает «да»?

Все то же сияние в глубине глаз. Бросаю взгляд на воображаемые часы на запястье, словно опаздываю на важную встречу, и смеюсь. Журналист тоже смеется, и это выглядит очень мило.

Поднимаясь по ступеням замка, я думаю о кивках, которыми пембрукширцы обмениваются на рынках, в портах и на полях. У нас в стране люди просто так кивать не станут. Кивок означает то же самое, что и рукопожатие или подпись на документе в присутствии нотариуса. Даже кивок человека, покачивающегося на виселице, являет собой обязательство. Мой кивок тоже недвусмысленно означал согласие, и потому то, что журналист им не удовлетворился и задал свой банальный вопрос, меня уязвляет.

Разные интонации

В гостиной на втором этаже атмосфера примерно как в городе, только что пережившем бомбардировку. Сама я в таком месте, конечно, не бывала, но когда Помпон напивается, он мысленно переносится в Лондон времен «Блица» и громко делится впечатлениями.

Мадлен сидит на полу, ее лицо перекошено от негодования. В руках она держит рисунок — если не ошибаюсь, это «Ложка, освещенная солнечным лучом». Вокруг разбросаны другие листки.

Пьер, сидящий на желтом диване, болтает ногой и делает вид, будто расслаблен. Колетт, спина которой напряжена, как у моей мамы в безрадостные дни, стоит у окна, облокотившись на подоконник. Я медлю на пороге, гадая, войти мне или выйти.

— Ты входишь или выходишь? — вдруг вопрошает Мадлен.

Я вздрагиваю, не понимая, ко мне ли она обращается. Пожилая дама пытается встать, Пьер спешит ей помочь, а Колетт приближается ко мне и шепчет:

— У нас тут такая каша заварилась, пока тебя не было… Главное, что твои рисунки невредимы. Правда, один из них мама отказывается отдавать.

Прищурившись, я вижу, что скрюченные пальцы Мадлен действительно сжимают рисунок ложки, освещенной солнечным лучом. Бормочу, что волноваться не из-за чего и что этот рисунок мне вовсе не дорог… Так оно на самом деле и есть, потому что изображение луча лишено всякого света и скорее напоминает колонию личинок.

За ужином Мадлен роняет кусочки хлеба в свой суп и не сводит взгляда с помятого рисунка, лежащего рядом с ее тарелкой. Колетт поджимает губы и скрывается в кухне. Пьер любопытствует, сколько мне заплатил владелец собаки. Я быстро доедаю суп и достаю деньги.

— Да он тебя в муке обвалял! — негодует Пьер.

В столовую возвращается Колетт с покрасневшими глазами и возмущенно заявляет, что мы должны отправиться к хозяину ньюфаундленда и потребовать от него объяснений. Подозреваю, ее гнев вызван не только моими проблемами. Мадлен потерянно стоит в дверях.

— Мама, ты уже собралась ложиться?

— Кого ты называешь мамой?

Колетт вздыхает и ведет Мадлен в ванную.

Желая разрядить обстановку, я рассказываю Пьеру о просьбе журналиста, он рассеянно кивает и кричит Юпитеру:

— Прекрати скулить, я выпущу тебя через тридцать секунд! Что за пес!

Кладу мятый рисунок на комод и иду мыть посуду. Впервые за всю свою жизнь я оказываюсь в кухне одна. А вот мой отец провел там много одиноких ночей…

Когда я прихожу в гостиную пожелать доброй ночи, Пьер сидит рядом с Колетт и держит ее руку в своих. Во второй раз за вечер задаюсь вопросом, как мне быть: исчезнуть или примоститься на диване рядом с ними?

— Посиди с нами, Серен, — говорит Пьер. — Мы как раз собираемся выпить травяного чая.

С облегчением плюхаюсь на диван, и мы дружно перемываем косточки скупердяю — владельцу ньюфаундленда. Спать никто не хочет, и мы сражаемся в «Монополию». Я покупаю четыре вокзала и побеждаю. Пока мы играем, Юпитер то и дело ворчит.

По мнению Колетт, Мадлен испугала новизна, которую привнесли мои рисунки, расставленные по этажеркам. Пожилая дама соотносит свою жизнь с тем, что привычно, ей важно находиться в окружении знакомых предметов.

Я разделяю стремление соотносить жизнь с тем, что привычно (я и сама больше не люблю неожиданности), но вот вопрос — на самом ли деле мои рисунки создали для Мадлен новизну? Возможно, они напомнили ей о ложке. Возможно, она узнала ее, потому что не раз накрывала стол к торжеству и раскладывала возле тарелок ложки из этого набора. Возможно, ложку подарили Мадлен на восемнадцатилетие и она страшно огорчилась, потому что надеялась получить кольцо с изумрудами. Возможно, в детстве ее больно ударили ложкой по пальцам за какую-нибудь шалость (в Британии эта традиция была широко распространена). От размышлений меня отвлекают хлопки ставен на окнах первого этажа. Пьер вылетает за порог, встревоженный Юпитер мчится следом.

— Это ветер! — кричит Пьер.

Сегодня вечером он много кричит.

На мой вопрос о том, не били ли раньше маленьких французов ложками по рукам, Колетт не отвечает. Я молча складываю «Монополию» и уже хочу шепотом пожелать спокойной ночи, как вдруг Колетт говорит:

— Прости, Серен. Сегодня у меня совсем паршиво на душе. Мама была таким потрясающим человеком, прежде чем эта пелена заволокла ее разум. Мне больно видеть, как она утрачивает свою сущность.

Я не знаю, как реагировать. Боюсь что-нибудь ляпнуть и стать причиной того, что у Колетт в груди тоже появится террикон.

— Nihil lacrima citius arescit. Тут латинисты совершенно неправы, — заявляет она.

— Nihil lacri?..

— «Ничто не сохнет так быстро, как слезы». Что за глупость! — Колетт фыркает и добавляет убежденным тоном: — Надо регулярно взывать к сущности больного человека. Я стараюсь напоминать себе об этом каждый день, даже если Мадлен уже забыла.

Мне вдруг становится любопытно, какова продолжительность жизни слезы… бойцовая рыбка разрывает на части пластиковую водоросль. Оторванный фрагмент поднимается к поверхности воды.

— А ты, Серен, как себя чувствуешь? — неожиданно спрашивает Колетт.

— Хорошо.

— Я имела в виду, как ты себя чувствуешь после смерти отца?

Сложно сказать. Я не понимаю, что делать дальше. Я хочу узнать эпопею странствий ложки. Хочу решить, стоит ли ехать на учебу в Кардифф. На этот счет меня мучают сомнения, ведь рисую я с каждым днем все хуже. А по ночам толком не сплю, ведь у меня в животе террикон. Точнее, не в животе, а в груди. На месте сердца, если говорить языком анатомии.