Лучше не бывает

— Нам ничего не остается больше, как ждать, — говорили все друг другу, отводя глаза.

Мэри сидела на корме лодки. Тут уже перебывало много народу, любопытные на моторных лодках, журналисты с камерами, пока полиция не приказала им удалиться. Теперь воцарилось молчание. Мэри дрожала от холода, хотя было тепло. Она была в пальто Тео, которое он заставил ее надеть. Воротник пальто был поднят, ее ладони, утонувшие в широких рукавах, сжимали руки повыше запястья. Она сидела, наполненная тишиной, отстраненная, подбородок она слегка задрала вверх и невидящими глазами смотрела на луну. Она не проливала слез, но ощущала свое лицо как нечто расплавившееся, разрушенное, превращенное в ничто горем и ужасом. Теперь ее последним врагом была надежда. Она сидела, как человек, который изо всех сил стараясь уснуть, гонит от себя мысли и надежды.

Рядом с ней в лодке сидели Вилли и Тео, хотя она не смотрела на них. Но все равно видела. Возможно, она так хорошо представляла себе их, потому что все время видела их во время ужасного смятения и нерешительности еще днем и сейчас — вечером. Тео сидел ближе всех к ней. Иногда, не глядя на нее, он протягивал руку и поглаживал рукав пальто. Кейзи плакала. Кейт плакала. Октавиен носился во все стороны, организовывая спасение, звоня во все концы. Наверно, она разговаривала со всеми, но не могла этого вспомнить.

С тех пор, как она оказалась в спасательной лодке, уже больше часа назад, мысли Мэри стали странно отстраненными и спокойными. Возможно, бессознательно спасаясь от агонии надежды, она думала об Алистере и о словах Дьюкейна о нем: «Tel qu’en lui-m^eme enfin l’'eternit'e le change». [20] Она мысленно изменила слова: «Каково это — быть мертвым, мой Алистер?» Стоило ей сказать «мой Алистер», как она почувствовала волнение, что-то вроде грустной безличной любви. Откуда она знала, что это волнение в ее сердце, в уме, где не было ничего, кроме этих почти бессмысленных слов, что оно было любовью? И все же она знала, как можно любить их, мертвых, выстроившихся в длинные шеренги, где-то далеко? Мертвый, думала она, мертвый, и абстрактно, пусто, безымянно оживила в уме идею сына.

20

Вечность изменит изнутри его в конце концов (фр.).

Смерть случается, любовь случается, и вся человеческая жизнь — соединение случайностей. Если ты любишь то, что так хрупко и смертно.

Если любишь и вцепляешься в любимого, как терьер, не должна ли сама любовь перемениться? Есть только один абсолютный императив, императив любви: и если можно терпеть и выносить любовь к тому, кто должен умереть, что же означает тогда смерть? О, смерть, укачай меня, дай мне желанный покой. Дай уйти из моего любящего сердца мрачному обвиняющему призраку.Человек создан из праха — смесь слабостей, моментная тень в хаосе явленного нам мира. Раз смерть и случай — то, из чего мы состоим, то любовь к кому-нибудь, может быть только любовью к смерти и случаю. Эта измененная любовь скользит по океану случайностей, над призраками мертвых, любовь — такая безличная и такая холодная, что ее трудно узнать как таковую, любовь, лишенная красоты, она так мало известна тебе в опыте, что ты знаешь ее только по имени. Такую любовь Мэри чувствовала сейчас к своему мертвому мужу и к призраку без лица своего, возможно, мертвого сына.

Полицейский катер вернулся и неожиданно зажег яркий прожектор, направленный на скалу. Все вздрогнули. Теплый пурпурный свет потемнел вокруг них. Яркий полукруг на скале высветил ее красную с серыми полосами поверхность, блестевшую там, где только что был прибой. Над линией темно-коричневых водорослей росли белые маргаритки, свисающие, как пучки перьев, декоративные и нереальные в этом алмазном свете.

— Слабая темная полоска появилась на воде. Мэри вздрогнула. Горячая надежда затрепетала в ней. Утонул, утонул, утонул — повторяло ее унылое сознание.

— Свод там снижается, — сказал один из спасателей.

— Что?

Свод внутри снижается, он выше всего у входа. Пройдет еще минут пять, прежде чем они смогут выплыть.

Лучше бы он не говорил таких вещей, подумала Мэри. Через двадцать минут, через полчаса — что станет с ее жизнью? Сможет ли она вынести этот долгий канун смерти? Будет ли она вопить и плакать? Будет ли она существовать, будет ли она собой через полчаса?

Октавиен и Кейт сидели в лодке спасателей. Она могла видеть, как Кейт всматривается в черную тень в воде. Прошла минута. Люди в той лодке начали шептаться. Утонул. Мэри подумала — утонул. Лодки подходили ближе. Вода еще спадала. Отверстие входа становилось все больше и больше. Ничего не происходило. Утонул.

И вдруг раздался громкий крик. Что-то плюхнулось в черной дыре и задвигалось в сторону света. Мэри успокаивала сердце, сжатое в точку агонии.

— Это — Минго.

— Что?

— Это всего лишь собака.

Мэри смотрела на черную дыру. Слезы боли текли по ее лицу.

Еще один плеск — и плывущая голова ясно вырисовывалась в свете, громкий крик, ответный крик.

— Это Пирс, — сказал кто-то ей в ухо. Возможно, Тео.

Теперь она сама ясно видела голову сына. Вторая лодка подплыла ближе. Кто-то прыгнул в море. Кто-то схватил его, кто-то поднимал.

— Я в порядке, — крикнул он, — я в порядке.

Тео смущенно поддерживал ее, как будто она нуждалась в поддержке, но она держалась прямо. Он в порядке.Теперь Джон, Джон.

Вот он! — это был голос Кейт.

Лодка Мэри сейчас почти уткнулась носом в скалу. Несколько людей были сейчас в воде, плавая вокруг входа в пещеру. Мэри увидела голову Дьюкейна среди них. Потом она уже оказалась совсем рядом с бортом лодки. Его толкали, тянули, поднимали из воды. Он еле стоял на ногах — тонкий белый абрис нагого человека. Он со стоном рухнул на дно лодки. Мэри скинула пальто и укрыла его им. Она обняла и крепко держала его.

37

— Я так понимаю, что с вами случилась серьезная неприятность в выходные, — сказал Биран. — Что же случилось?

— О, ничего особенного. Меня отрезало приливом.

— Ничего страшного, надеюсь?

— Нет, нет, все хорошо кончилось.

— Что ж, вы хотели меня видеть? Вы решили мою судьбу?

— Да, — сказал Дьюкейн, — выпьете?

Был ранний вечер. Дьюкейн вылез из постели всего полчаса назад, и сейчас на нем был черный шелковый халат в красных звездочках поверх пижамы. В камине горел огонь, который он сам разжег, потому что Файви, по непонятной причине, отсутствовал. Он до сих пор чувствовал глубокий озноб, как будто внутри него лежал и не таял ледяной снежок. Но доктор успокаивал, что все будет хорошо. Минго, вероятно, спас его и Пирса от смертельного переохлаждения. По велению судьбы и случая вода остановилась в футе от них.

Сейчас Дьюкейн просто наслаждался тем, что живет. Существовать, дышать, просыпаться и находить, что ты еще здесь, было определенной радостью. Я — здесь, говорил он себе все время, я — здесь. О, Боже.

— Спасибо, — сказал Биран. — Я бы выпил джину, хорошо?

Дьюкейн подошел к окну, чтобы закрыть его. Шум часа пик на Эрлз-Корт-роуд затихал. Вечерний свет расцветил узкую улочку. О, как прекрасно выкрашены двери соседних домов, думал Дьюкейн, какие красивые блестящие машины. Будьте благословенны, вещи.

— Ну, Дьюкейн?

Дьюкейн мечтательно приблизился к камину. Он взял из ящика стола исповедь Рэдичи, положил на ближайший стул, а также копию криптограммы, начертанной Рэдичи на стене черной капеллы, сделанную им на большом листе бумаги.

— Сядьте, Биран.

Биран сел напротив него. Все еще стоя, Дьюкейн протянул ему лист бумаги с криптограммой. — Можете ли вы с этим справиться?

Биран посмотрел на него:

— Нет. Что это?

— Рэдичи написал это на стене там, где он проводил свои… эксперименты.