Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк
Шрифт:
Пароль позволяет мне взять новенькое, блестящее такси, так что я избавлен от необходимости терпеть на себе взгляды рикши в зеркале. Очутившись у входа в больницу, я вставляю диск с ключом в считыватель, и отражение моей сетчатки позволяет мне пройти внутрь, минуя систему сигнализации. Как только за спиной закрывается вторая дверь, под ногами на черном матовом полу зажигается желтая стрелочка. Иди по желтой кирпичной дороге — ладно, я в игре. Стрелочка ведет меня по широкому коридору, мимо других пациентов-зомби, все они, как и я, плетутся, не отрывая глаз от своих стрелочек — лиловых, зеленых или голубых. И вот наконец моя стрелка уходит под широкую деревянную дверь, но, когда мои пальцы касаются ее поверхности, я понимаю, что она не из дерева, а из какого-то другого материала.
Забавно. Но из того немногого, что сохранилось в моей памяти о жизни до… это
— Мистер Халси. — Медсестра в приемной окликает меня, приветливо улыбаясь, и это так мило с ее стороны, что я просто теряюсь. Наверное, ей не привыкать к таким, как я. — Вы получили наше письмо. Доктор занят с пациентом, вы не могли бы присесть?
Доктора всегда заняты с пациентами, когда вы приходите к ним на прием, но голос у медсестры мягкий, и неприятное чувство, кольнувшее меня в самом начале, исчезает, и я почти поверил ее улыбке. Так что улыбаюсь ей в ответ, как умею, и беру в руки один из симпатичных наладонников, лежащих рядом с удобными креслами.
В нем представлены несколько различных журналов, какие-то рассказы именитых авторов и даже парочка коротких триллеров со множеством иллюстраций. Это вам не сборник Общественного Здравоохранения. Я листаю все подряд, но именитых я уже читал, а триллеры совсем не страшные. И как раз когда я выключаю текст, дверь отворяется и выходит доктор. Но в прошлый раз со мной беседовал совсем другой человек. Этот дядя очень высокого роста, так что мне, даже стоя, приходится задирать голову. В его внешности ярко выражено смешение многих европейских кровей — каштановые волосы, вытянутое лицо, вздернутый нос. Я всегда обращаю внимание на лица. Забавно. И еще — его не передергивает. Он улыбается. И он смотритна меня. Действительносмотрит. Обычные люди так не делают. Их взгляды соскальзывают с моего лица, как кожаные подметки с ледяной горки. Тем временем он жмет мне руку, и пока я собираю в кучу остатки мозгов, способных соображать, мы уже в его кабинете — стены убраны коврами и гобеленами, и стол здесь из натурального дерева, огромный, как моя кровать. Мне хочется провести по нему рукой, но я сдерживаюсь.
— Вы получили мое письмо. — Его улыбка делается чуть шире. — Быстро читаете.
Я пожимаю плечами:
— А вы не ожидали?
Теперь он пожимает плечами. Моеписьмо. Не «наше», как говорят обычно врачи. Похвально.
— Вы действительно решили подвергнуться процедуре? Поймите, это все еще эксперимент, и хотя нам удавалось восстанавливать участки с глубоким поражением клеток, на самом деле мы еще не… — Он запинается на мгновение.
— Не чинили таких, как я, — заканчиваю я за него. Любезно подсказываю. И вызывающе. Ладно, переживу.
— Да. — Он не сводит с меня глаз — в них только печаль и никакой обиды на мою жалкую дерзость.
— Простите. — Я опускаю голову. Не так уж часто со мной бывает такое. — Делайте, что хотите. — И опять мне… да, страшно. Противное чувство.
Вздрагиваю, когда док кладет руку мне на плечо — так и хочется ее смахнуть.
Когда это было в последний раз? Чтобы кто-нибудь дотрагивался до меня просто так? Ну Домино не в счет — ведь он это делал не просто так, и ему все равно, кого трогать.
— Позвольте, я покажу вам кое-что. — Он кивает в сторону письменного стола.
В столешницу встроен голографический проектор, и над ним материализуется яркое пятно, из которого постепенно возникает изображение человеческой головы. Это ребенок с сияющей улыбкой — так обычно улыбаются дети, когда мама или папа наводят на них объектив. У него тонкие каштановые волосы, голубые глаза и очень симпатичное лицо. Я смотрю на малыша, и ощущение такое, будто чья-то рука впивается в мои внутренности и сдавливает их со всей силы, и вдруг мне становится нечем дышать.
Потому что это — я. Я знаю это, не понимаю откуда, но знаю.
Он такой… хорошенький. Словно издалека я чувствую, как пальцы дока сжимают мое плечо, слышу, как он велит мне сесть, что-то ударяет меня под коленками, и я чуть ли не падаю в кресло, не в силах оторвать глаз от лица этого ребенка.
— В архиве Службы по делам детства нашлось это фото. Я использовал программу моделирования, чтобы получить изображение, соответствующее настоящему возрасту. — Док снова сдавливает мое
плечо, и лицо мальчика начинает изменяться, и мне хочется крикнуть, чтобы это прекратилось, но ничего не выходит, так что я просто сижу, замерев, и наблюдаю за тем, как он становится старше. Его лицо вытягивается и грубеет, волосы уже не легкое облачко, а настоящая копна, и программа даже добавляет в мочку уха гвоздик с алмазом. И глаза у него тоже меняются. То есть они такие же голубые, почти серые, но выражение уже другое — вместо счастливого детского смеха в глазах… печаль как будто. Интересно, программист сделал так нарочно или же я вижу то, чего нет на самом деле? Но это лишь одна мыслишка шевельнулась, в то время как я сам весь… оцепенел.Значит, так я буду выглядеть?
— Все получится. — Голос у него низкий, мягкий, рука все еще на моем плече. — У меня нет доказательств, ведь вы первый с такими значительными повреждениями, но я уверен в успехе. Если бы сомневался — ни за что не стал бы к вам обращаться.
Он и впрямь уверен. О боже, я слышу это в его голосе, и лицо передо мной — оно так прекрасно, будь я проклят… Меня вот-вот начнет трясти, я не знаю, плакать мне или смеяться, изнутри распирает так, что я готов разлететься в прах, на мелкие кусочки, и он как будто чувствует это, потому что еще раз сдавливает плечо напоследок и делает шаг назад.
— Завтра ляжете в больницу, — говорит он мне. — Я уже договорился с вашим работодателем — он предоставит вам отпуск, с правом вернуться на работу.
— А как… — У меня пересыхает в горле, и приходится сглотнуть, чтобы попробовать снова. — А как вы сможете… приделать все это? — Само лицо, которого у меня нет, уши, нос, губы, брови — все то, что я вижу на голографии.
— Мы используем клонированные и модифицированные клеточные штаммы, — рассказывает он. — Благодаря нашей компьютерной модели мы знаем, как вы должны выглядеть, и слой за слоем будем выстраивать основу. Это такая трехмерная конструкция, сооруженная из тончайших слоев целого комплекса полимеров, подверженных действию микроорганизмов, — в них вводятся соответствующие энзимы и гормоны, которые запускают в действие рост клеток. По мере роста клеток полимерная основа будет растворяться. Мы уже занимаемся подобными вещами — в большой чашке Петри выращиваем кожу для пересадки… ну, вы знаете об этом. Но в трехмерной основе, созданной непосредственно на месте, клетки приспосабливаются, образуя нужный тип тканей, и формируют само лицо. Никакой операции. Никакой пересадки. Ваше лицо просто… вырастает само.
Я слышу страсть в его голосе, и мне становится легче. Оцепенение, как лед, сковавшее меня, дает трещину. Он действительно верит в то, что все так и будет. Словно это предопределено свыше, и у него нет никаких сомнений.
Он обращает на меня свой взор, и на этот раз в его глазах я не вижу своего нынешнего лица. Вижу в них то лицо, с голографии. И вера его горяча, как летнее солнце.
— Увидимся завтра, — говорит он мне. — И мы начнем.
Я ухожу. Чуть ли не бегом. Прямиком наружу, на бетонный тротуар и сразу налево. Трогаюсь с места. Иду, а вокруг меня сплошной бетон, что здания, что люди — все сливается в единую массу, и я толком ничего не различаю. Даже если бы кто-то сейчас стал смотреть мне в лицо — я не заметил бы. Но немного погодя город снова приобретает свои прежние очертания. Новые и старые, роскошные и убогие — здания громоздятся друг на друга, а какая-то женщина с причудливыми косичками оборачивается на меня в страшном изумлении и чуть не сваливается с обочины. Я вдруг понимаю, где нахожусь, спешу в метро и еду к себе в каморку. Думаю о том, как загружу какую-нибудь книжку — новую, написанную кем-нибудь из арабских писателей, ну, вы знаете, эти неистовые ребята, которые выросли в зоне вечно продолжающейся войны. Они знают нечто такое, чего мне, надеюсь, не доведется узнать, и они не пользуются популярностью, потому что, как правило, не любят никого, кроме арабов, но иногда, знаете ли, вся их злость и ненависть вызывают во мне зависть. Им есть кого ненавидеть.
А у меня есть только эта катастрофа, неизвестно как случившаяся. Мама с сыном, бензобак, охваченный огнем… Божья воля? Если бы я верил в Бога, я ненавидел бы его. Или ее. И почему я думаю об этом сегодня?
Потому что мне страшно. Не знаю почему. Ведь то, что я сказал доку, — правда, что мне терять? Но у меня такое чувство, будто я стою над пропастью, и если спрыгнуть вниз — назад уже пути не будет. В итоге книгу я так и не загружаю. Сегодня, оказывается, вечер в Группе Взаимопомощи. Напоминание об этом неожиданно вспыхивает на моем дисплее. Раз в неделю я должен там отметиться, чтобы сохранить за собой инвалидность. Подтвердить, что я по-прежнему учусь жить со своим лицом. Что у меня и в мыслях нет — расстреливать туристов на Таймс-сквер. Надо идти. И я иду.