Лучший частный детектив

Женщина объяснила мне, что её сын — художник, работает оформителем в местном драматическом театре, что он безмерно талантлив, однако не все это понимают. Воспитывала ребёнка она одна, без отца — так уж случилось — и всю жизнь опекала его от дурного влияния улицы. Мальчик рос тихим, болезненным, легко раздражался по любому поводу, ненавидел тех, кто, как он считал, мог причинить неприятность его матери. Он всегда был очень привязан к ней.

Видимо, эти обстоятельства в совокупности и привели к тому, что его ранимая душа не выдержала неожиданного известия. Состояние полной невменяемости наступило у сына после того, как, вернувшись из санатория в Крыму, мать сообщила ему о своём предстоящем замужестве, которое было связано с неизбежным переездом в другой город на западе страны. Такова была её версия причины несчастья, произошедшего с сыном.

На вопрос, когда это произошло, она ответила, что несколько дней назад. Они попрощались, за ней приехало такси. По дороге были сплошные пробки, шёл ремонт дороги, и машина ехала довольно медленно. И только у самого вокзала она заметила сына, бегущего вслед за машиной. Она вышла, увидела залитое слезами лицо своего мальчика, услышала несвязную речь и поняла, что не может уехать, оставив его в таком состоянии. Та же машина отвезла их домой, об отъезде пришлось временно забыть. А спустя день она окончательно поняла, что с сыном произошло что-то неладное, и обратилась к врачам.

Далее доктор сообщил, что Павел Бурцев, так звали художника, был принят на лечение, которое прошло довольно успешно. Молодой человек пробыл в отделении около шести месяцев, что является нормой при таком недуге, после чего был выписан для наблюдения по месту жительства. Всё это время его мать постоянно была при нём, она же и забрала сына в день выписки. «В этом конверте, как вы и просили, выписка из истории его болезни. Здесь данные как о первом периоде лечения художника, так и о втором», — сказал он.

«А что, был и второй период? — спросил я его. «Да, — ответил он, — к сожалению, был и второй. Но об этом, если позволите, чуть позже».

Спиридонов поднялся из-за стола, приготовил нам кофе, что было весьма кстати, и достал из стола обычную белую картонную папку с завязочками. Внутри находились два черно-белых рисунка, выполненные на ватмане простым карандашом. «Как вы полагаете, их рисовал один и тот же человек?» — спросил он.

На одном из рисунков в полупрофиль был изображён человек, сидящий за столом в слабо освещенной комнате. Его глаза закрыты, обеими руками он сжимает голову, словно пытаясь удержать таким образом бесконечную боль, рвущуюся изнутри. Черты лица, линии тела и даже детали интерьера находились в полной гармонии с замыслом художника. Состояние человека, загнанного в угол обстоятельствами, было передано настолько тонко, что при первом же взгляде на рисунок возникало чувство невольного сопереживания с его героем. Я, ты же знаешь, небольшой знаток искусства, но должен признаться, был потрясён увиденным, хотя и не подал вида.

Второй рисунок представлял собой заурядный пейзаж. Речушка, мостик через неё, заросли на противоположном берегу, да остатки какого-то сооружения в кустах. Так, ничего особенного. Объединяло эти работы только то, что обе они были нарисованы карандашом, но, судя по почерку, явно разными людьми. Так я и сказал доктору. Он усмехнулся и сказал, что я неправ. Оба изображения созданы всё тем же Бурцевым, но то, что производит впечатление, во время обострения болезни, а второе — в те минуты, когда его можно было считать вполне здоровым человеком.

— А ты не догадался запечатлеть эти рисунки? — спросил я, слушая своего друга с огромным вниманием.

— Обижаете, Холмс. В этом планшете имеются два файла с рисунками, и ты их увидишь. Кстати, проверь почту, они уже должны быть в твоём ящике. Но я хотел бы рассказать о том, что было дальше, и сделаю это с большим удовольствием, если ты плеснёшь в наши стаканы ещё по глотку этого неплохого шотландского самогона.

Мы выпили и на короткое время умолкли, разбираясь с принесенными блюдами. Затем Лёха пригубил виски, откинулся на спинку стула и продолжил.

— После слов доктора я ещё раз внимательно осмотрел оба рисунка, но вывод был тем же: два разных человека воплощали на бумаге эти сюжеты. «Откуда они у вас?» — спросил я Спиридонова. «Бурцев нарисовал их, когда оказался у нас вторично, тогда же он и попросил меня забрать их». Взволновано расхаживая по кабинету — кстати, сударь, обратите внимание на стиль моего изложения, когда будете в старости писать мемуары — психиатр рассказал продолжение истории несчастного художника.

Второй раз, по его словам, Бурцев появился в отделении спустя четыре месяца. У него так же, как и в первый раз, путалась речь, он упорно порывался куда-то бежать, утверждая, что может не успеть. Но в отличие от предыдущего случая его поведение изменилось. В нём всё чаще стали проявляться элементы агрессии, и художника пришлось поместить в отдельное помещение. Странно, но мать несчастного при этом отсутствовала, а своей госпитализацией Павел был обязан соседям и милиции, когда выбрасывал мебель из окна своей квартиры на четвёртом этаже. От самого же больного ничего вменяемого добиться было невозможно.

Спустя полгода стало ясно, что лечение не даёт должного эффекта, и оно будет длительным. Интересным был только его побочный результат. У Бурцева временами стал возвращаться разум, но в такие периоды он совсем не походил на себя прежнего, на того мягкого человека, легко попадающего под постороннее влияние. Что-то необратимое произошло в его затуманенной голове. Он перестал стричься и бриться, стал редко принимать пищу и, в связи с этим, очень похудел. В заросшем волосами человеке уже с трудом можно было узнать того молодого красавчика, каким он впервые появился в отделении.

Теперь это был настороженный тип с жёстким осмысленным взглядом, которому постоянно казалось, что его подстерегает опасность. Удивительно, но каким-то непостижимым образом он чувствовал тех, кто наблюдал за ним. В такие минуты Бурцев становился опасен, и однажды даже напал на санитара, который был намного сильнее физически. Беднягу спасло лишь то, что в комнату, где это произошло, случайно вошли его сослуживцы.

«Меня же он выделял из общей массы врачей и медперсонала, — продолжал доктор, — был послушен и спокоен в моём присутствии. Рисовал Павел редко, да, собственно, всего два раза, насколько я могу припомнить. А в один из периодов ремиссии долго рассматривал свои рисунки, сидя за столом, потом попросил меня забрать их, забился в угол и безутешно плакал. Я так и не смог понять причину необычного поведения своего пациента в тот день. Больше подобное состояние к больному не возвращалось, а строить гипотезы на единственном случае, как вы понимаете, было бессмысленно.

Время шло, а когда в больнице возникли большие проблемы с финансированием, Бурцева сочли практически здоровым и отправили домой. К этому времени он пробыл у нас почти два года. Я возражал, считая, что лечение не завершено, но, увы, моё мнение не было услышано. Квартира за Павлом сохранилась, пенсия была оформлена, сослуживцы согласились сопроводить его и договориться с участковым психиатром о присмотре за своим бывшим коллегой, попавшем в сложную ситуацию.

На момент выписки художник находился в состоянии длительной ремиссии, и проблем внешне как бы не обнаруживалось. Я написал рекомендации по медикаментозной поддерживающей терапии и попрощался со своим больным, ощущая подсознательно, что чем-то виноват перед ним. В чём причина этих ощущений, я так тогда и не понял, а со временем моя совесть утихла, как это обычно бывает в жизни.

— Странно только, — сказал доктор в завершение своего повествования, — что при такой привязанности к сыну, какую я наблюдал во время его первой госпитализации, мать так и не появилась за всё время рецидива болезни. Уезжал он на заднем сидении такси, заказанном сотрудниками. И я до сих пор помню его взгляд, когда он неотрывно смотрел на меня через окно удаляющейся машины».

Мы помолчали какое-то время: я — переваривая услышанное, он — находясь под действием воспоминаний. А затем доктор спросил, чем, собственно, вызван мой визит. Я рассказал о твоей просьбе. «Бегает, говорите, мой художник, — заметил доктор. — Интересно, очень интересно знать: куда бежит или кого догоняет этот несчастный человек?».