Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Через несколько дней Мария разыскала Костаке в одном из воинских эшелонов за Бендерами. Увидев мужа, бедная женщина бросилась ему на шею, заливаясь слезами. Она целовала его, рыдая, трясла набитой до отказа котомкой и умоляла перед всеми мобилизованными не уезжать на фронт — ведь там убьют его! Так ей подсказывает сердце! И тогда ей незачем жить на свете… Пусть лучше поезд ее задавит, лишь бы он не уехал… Многие ведь остались дома… Пусть он не беспокоится, она выкупит его у начальства. Она знает как, настаивала Мария, хлопая руками по бокам котомки…
Она не слышала смеха бойцов, не видела белых от гнева глаз Костаке. Она заливалась слезами, целовала его, молила сойти с поезда. Иначе она покончит с собой…
— Ну, иди же, Костаке! Здесь же станция! — кричала Мария, когда эшелон тронулся. — Ну хорошо, на следующей! — отставая от вагонов, кричала она вслед.
Пержу вместе с группой мобилизованных, еще безоружных, послали на строительство защитной полосы по левому берегу Буга. День и ночь поперек садов и виноградников копали окопы, рвы, подымали брустверы.
И там как-то после обеда снова появилась Мария. Когда связной известил Пержу, что в штабе батальона его ждет жена, он отказывался верить, — во всяком случае, отказывался идти. Нет у него никакой жены.
Тогда она сама пробралась к нему. На шее у нее висела котомка. Хоть Мария выглядела здоровой, но лицо и все ее движения были какими-то неуверенными, вялыми. Она уже не целовала его, не плакала. Не угрожала. Она сняла котомку, постелила на траве белое полотенце и стала выкладывать припасы. Бедной была на этот раз ее котомка. Несколько плацынд с брынзой, примятые перья лука, желтый кукурузный хлеб — пополам с просяной мукой, два куска печеной тыквы, бутылка густого, как чернила, вина.
— На, Костаке! Ешь, миленький, пей, — грустно приглашала она его. — Выпей за упокой души покойного тестя.
— Как? Он умер? Когда? — спросил он, не выдержав.
— На той неделе похоронила, — вздохнула она. Протянула бутылку: — Отведай, Костаке!
Костаке помешкал, потом взял бутылку из ее рук, встряхнул, посмотрел сквозь нее на заходящее солнце и отпил глоток.
Они съели молча по куску тыквы, после чего Мария встала, чтоб уйти. Взяла котомку. Хлеб и плацынды в завязанном узелком полотенце протянула ему.
Костаке молча взял узелок.
Она посмотрела на далекий горизонт, откуда надвигались сумерки.
— Может, проводишь меня до дороги? — глухо спросила она, сделав два-три неверных шага.
Костаке побрел за ней.
Шли молча. Она шагала широко, по-крестьянски, размахивая на ходу опустевшей котомкой, а он с белым узелком в руке шел позади.
Метрах в двухстах мобилизованные копали траншеи вдоль Буга. Впереди виднелась насыпь железной дороги, а чуть подальше — большак, по которому должна была уйти Мария.
Пержу, провожая ее, думал, что он в сущности ничем не поступился. Он просто почтил память покойного. Он никогда не видел его и не знал, но все же человек умер! Его тесть, от которого, в конце концов, Мария приносила то да сё… Умер человек…
— Костаке, — остановилась внезапно побледневшая Мария и потянула его за руку, — поди сюда, миленький.
Никто не видит нас… Вот сюда, — сладко простонала она ему в ухо, увлекая за собой в густой зеленый кустарник под насыпью.Костаке не упирался…
Пержу поднял голову, будто только что проснулся.
Тишина. Смеркается. Стройка и окрестные руины расплываются в сумерках, кажутся ниже, сливаются с землей. Только мазанка Марии не сдается, не расплывается, не становится ниже, она, как вызов, торчит у него перед глазами.
Пержу зло комкает в руках пустой кисет — он тоже скрипит и не поддается.
Пержу встает с камня. Оглядывается. И все же идет туда.
Из глубины двора слышны короткие команды физрука. Ученики прыгают через «кобылу». Дожидаясь своей очереди, топчутся, толкаются, боксируют с воображаемым противником, нанося и отражая удары.
— Котеля! — кричит физрук. — А ну, малыш, попробуй еще!
Котеля снова бежит. Отталкивается от земли и красиво перелетает через «кобылу». Физрук доволен. Движением плеча поправляет готовый свалиться пиджак, движением головы отбрасывает упавшие на лоб пряди волос. И тут же оказывается в кольце ребят.
— Товарищ физрук!
— Сережа, — упрямо говорит ему один из самых маленьких, — а теперь расскажи, Сережа. Видишь, все уже прыгали.
— Нет, нужно проверить еще Хайкина, — отговаривается Колосков, но ребята не отстают.
— Ничего, Хайкин прыгнет потом. Правда, Негус, ты прыгнешь потом?
Негус не торопится с ответом, и это сердит остальных.
— Ей-богу, нам нужно капельку отдышаться, Сергей Сергеевич.
— Расскажи, Сережа. Ну что стало дальше с Алешей? Он воевал с фашистами, да?
— Опять вперед забегаешь! Может, еще далеко до твоей войны! — вспылил драчун Фока. Но при физруке он рукам воли не дает. Сергей Сергеевич — его бог. Он посвящает Фоку в тайны бокса, тренирует его на брусьях, незаметно превращая забияку в спортсмена.
Последние снежинки медленно кружатся, не торопятся коснуться земли. Сергей садится на корточки, пробует собрать в ладонь немножко снега, но это ему не удается.
Вот и София Николаевна идет в свою библиотеку. Еще издали машет рукой ученикам. Походка у нее легкая, упругая, словно ее радует каждый шаг, и снежинки не просто падают, а танцуют вокруг нее. Физрук выпрямляется, легонько пружиня на носках. Его смуглое лицо, еще сохранившее летний загар, становится детски ясным и мечтательным. Он всего лишь на пять-шесть лет старше своих учеников… Ребята, сразу притихнув, накидывают на плечи гимнастерки.
— Что было дальше с Алешей? — внезапно начинает Сергей и задумывается. — Ну, я вам уже говорил, паренек был проворный, быстрый, никогда не уставал. Любил бродить по полям, холмам и горам, лазить на скалы. Глядеть сверху, как текут реки. Забираться на отвесные вершины, куда не ступала нога человека, лишь для того, чтобы сорвать под камнем первый подснежник. Спускаться в долины и пропасти, чтоб освежить губы родниковой водой.
Физрук смотрел куда-то вдаль, подбирая необычные слова, которые в это утро казались ему самыми верными. Ни за что не стал бы говорить так при взрослых.