Луна, луна, скройся!

Я упрямо встаю у обочины и жду следующего дальнобойщика. Но с ним сцена повторяется почти в деталях, он точно так же не хочет меня слушать. Сказать, что я упала духом — не сказать ничего. «Третий раз волшебный,» — убеждаю я себя. «Третий раз всегда волшебный в сказках. А я всё равно что в сказке. Я даже в избушке у лесной ведьмы жила.» Я вздыхаю и снова упрямо поднимаю руку, когда вижу фуру. Уже часа два или три ночи, я устала. Или, чёрт спляши на моей могиле, третий раз будет волшебным, или я сама нашлю чуму, потоп и голод на эту часть Европы!

Фура останавливается возле меня, буквально в полуметре. С другой стороны кабины хлопает дверь, и через мгновение я вижу невысокого мужчину в усах и шляпе, который подходит ко мне, помахивая сложенным пополам ремнём. Я даже не успеваю подумать, что он какой-то странный, как вдруг получаю этим ремнём по руке и отскакиваю, шипя от боли. Мужчина замахивается снова, и я пячусь:

— Эй, что вы делаете?! Что вы делаете?! Какого чёрта?!

— Что я делаю! — восклицает мужчина и совершает огромный прыжок, в конце которого снова хлещет меня ремнём, теперь уже по бедру. — Весь Будапешт стоит на ушах! Дядя поседел! Тётя выплакала глаза! Жених в тюрьме! А она! Она стоит на дорогах! Что я делаю! Да того, что я делаю, мало! Тебе надо обрезать волосы, надо выдрать их из головы, вот что с тобой надо сделать! Что я делаю! Никогда ещё в роду у Жикоскирэ не было шлюх, пока эта маленькая сучка не вздумала опозорить свою семью!

Если бы весь этот монолог мужик произнёс, стоя в какой-нибудь патетической позе, я бы гораздо быстрее сообразила, что он говорит по-цыгански, но он скачет вокруг фуры, хлопая и щёлкая ремнём, и мне приходится скакать тоже, а это очень отвлекает меня от мыслительных процессов. В какой-то момент, взвизгнув от особенно меткого удара, ошпарившего мою шею, я ухитряюсь вскочить в кабину и тут же захлопываю и запираю обе тяжеленные двери, чуть не сорвав себе жилы. Сердце Луны сейчас на шее, и я, закрыв глаза, умоляю его перейти куда-нибудь, где его нельзя увидеть постороннему глазу. Спешное ощупывание показывает, что Айнур снова помогла мне: теперь я стала обладательницей тонкого пояска из серебряных дисков. Только после этого я приопускаю стекло в той двери, в которую неистово стучит поборник нравственности семьи Хорватов-Жикоскирэ, и кричу туда по-польски:

— Если вы не прекратите, я не выйду, пока не приедет полиция! Я подам на вас заявление!

Ответом мне служит вспышка отборной брани и звуки ударов ногой по колесу.

Тогда я просто устраиваюсь поудобнее и жду. На самом деле, очень сильно, почти нестерпимо хочется объясниться, но я не могу позволить себе оставлять следы.

Через некоторое время запал у дальнобойщика стихает, и он пару минут бродит вокруг фуры, раздумывая. Потом стучит в окно и кричит:

— Эй! Как тебя! Ты полька, что ли?

— Да, — коротко отвечаю я.

— Пускай меня.

— Не-а.

— Это моя фура.

— Вы на меня напали, пытались избить!

— Я тебя спутал с другой девчонкой. Пусти, не буду больше бить.

— Поклянитесь!

— Смотри, крест целую!

Не без сомнений я открываю дверь, и водитель вскарабкивается на своё место. Угрюмо глядит на меня.

— Как тебя звать?

— Агнешка, — ещё по пути к дороге я решила называться именем одной из своих польских прабабок.

— Ты, Агнешка, такая молоденькая, вот как тебе не стыдно таким делом заниматься?

— Каким, Иисус и Мария, делом?!

— А вот что ты делала, когда здесь стояла?

— Голосовала. Хотела попросить кого-нибудь, чтобы меня подбросили до Олиты. Мне надо добраться до бабушки, а у меня нет ни денег, ни телефона. Ждала, что кто-нибудь пожалеет.

— О Боже мой, — вздыхает усач, заводя мотор. — О Боже мой. Вот правду говорят, дуракам и малым детям везёт. Только и не знаю, ты у нас дурак или малый ребёнок. Как тебе в голову пришла идея без денег поехать к бабушке?

Мне даже не приходится выдумывать эту историю. Она произошла с одной девочкой с Докторской улицы, мы с ней были хорошо знакомы. По счастью, я выгляжу достаточно юно, чтобы говорить убедительно.

— Отчим выставил. Пьяный был, сначала бить стал, потом полез, а я его послала и на улицу выбежала. Вот он разозлился и стал кричать, чтоб я не возвращалась. Я и не вернусь, ну его. А из пожитков у меня только вилка в сумке, — я вынимаю её, и водитель кидает взгляд.

— Зачем тебе вилка в сумке? Придумала тоже!

— Для отчима. Ножом пырнуть — убить можно. А вилкой ткнула — он вроде испугался и отстал, а вреда никакого. Только я даже с вилкой к нему не вернусь.

— Да это понятное дело. Вот носит же земля уродов! Как это можно, ты ему в дочери годишься, он на твоей матери женат… а мать-то куда смотрит?!

— Она умерла полгода назад.

— Ты смотри, земля не остыла! Ах, паскудник!

Весь путь до Олиты я слушаю ругательства водителя, ни лица, ни имени которого так и не могу вспомнить.

— Не надо пугать бабушку, — говорит он, когда мы подъезжаем к городу. — Не надо заявляться ночью и говорить, что ловила машину на трассе. Надо сказать, что приехала на автобусе, и прийти днём. Смотри. Вот мотель. Я сейчас тебя покормлю и сниму номер.

— Э, не надо номера, — бормочу я, волнуясь, как бы мне боком не вышла такая благотворительность.

— Ты меня не бойся, я тебе в дедушки гожусь. Вот у меня внучка есть как ты, я на тебя гляжу, думаю: Господи мой Боже, не дай, чтоб с ней случилась такая беда. У тебя будет свой номер, своя постель, и я всем скажу, чтобы никто не вздумал и подойти к твоей двери, не то отведает моего ножа. Боже мой! Такой ребёнок должен всего бояться, искать милости на улицах, Боже мой, Боже!

Что ж, теперь у меня есть ужин и постель. И в неё действительно никто не пытается завалиться, так что я чудесно высыпаюсь. Правда, один человек всё-таки входил в мою комнату, сумев неизвестным образом миновать запертую дверь. Он засунул четыре полусотенные банкноты в мою сумочку.

Несмотря на то, что Олита, по местным меркам, крупный город, достопримечательностей здесь только две: обязательный в польских городах памятник Стефану Баторию (который для жителей Республики примерно то же, что в Венской Империи — премьер д’Эсте) и братская могила русских солдат с мемориалом, возведённым на деньги России после заключения мира в тысяча девятьсот сороковом. На каждой второй вывеске — слово Alytus как часть названия. Вроде бы по-немецки название тоже на «А» — непонятно, почему у поляков на «О». Спросить об этом, впрочем, некого.

Засев с чашкой кофе и тостами в неожиданно дешёвом привокзальном кафе (где я оказываюсь единственным посетителем женского пола), я размышляю.

Где-то в черте Олиты находится одна из чародейских могил, но, похоже, именно про эту местные не знают, иначе бы достопримечательности было три. С какой стороны схватиться за проблему её поиска, я даже не представляю — просто какое-то ощущение беспомощности. Надо как-то сосредоточиться. Ужасно не хватает пуговиц, выброшенных на Марчина, пальцы даже шевелятся от желания их перебрать.