Луна, луна, скройся!

Мои глаза уже немного приноровились. Я вижу, что возле стен стоят длинные ящики. Что же, к возне с ящиками мне не привыкать. Я не торопясь подхожу к одному из них. Наугад. Удивительно, но он деревянный, и дерево не обратилось в труху. Я вожусь, пытаясь подцепить крышку, но она пригнана плотно — щель совсем маленькая. Наконец, мне в голову приходит воспользоваться вилкой. Отжимаю крышку сначала прибором — она оказывается не такой уж тяжёлой — потом перехватываю руками и поднимаю, откидывая к стене.

Вот уж чего я не ожидала, так это увидеть женщину. Точнее, её тело, сильно ссохшееся, но для своих лет недурно сохранившееся. Внутренние стенки ящика белые и будто немного светятся, так что я могу разглядеть лежащую. Волосы у женщины светло-рыжие, лицо от высыхания исказилось и сильно потемнело, и нельзя сказать — красива она была при жизни или так себе. Руки у неё оказались связаны, и я не могу понять — то ли это дань ритуалу, то ли покойница не своей смертью преставилась. В любом случае, она никак не походит на чародея, хотя бы потому, что Марчин и Никта вполне однозначно называли их вождями и воеводами. Естественно, никакого оружия в ящике не оказалось. Чтобы аккуратно вернуть крышку на место, мне приходится повозиться.

Следующий по часовой стрелке ящик оказывается сундуком, а не гробом. То есть по фасону он от предыдущего не отличается ничем, но вместо трупа в нём обнаруживаются золотые украшения: перстни, ожерелья, диадемы, браслеты и что-то ещё непонятное, вроде подвесок или серёжек без крючков для ушей. Должно быть, приданое рыжей женщины. В сказках герои непременно испытывали огромное искушение забрать сокровища; к своему удивлению, я осознаю, что не чувствую ничего подобного. То ли я чего-то не понимаю в материальных ценностях, то ли сокровища из сказок были специально заколдованы… Я закрываю и эту крышку и иду к следующему ящику.

Марчин снова принялся выкрикивать в дыру моё имя. Не слишком практично — если упавший не смог отозваться в первые минуты, то вероятность, что у него такая возможность появится позже, по-моему, не очень велика.

В следующем ящике — который я сначала сочла ещё одним сундуком из-за размеров — лежит ребёнок, мальчик на вид лет одиннадцати-двенадцати. Тоже ссохшийся, темнолицый. Волосы у него очень светлые, почти совсем белые, с серебристым отливом, и в прижатых к груди ручках он держит большой серебряный нож с рукояткой, украшенной волчьей головой. В глазах серебряного волка — небольшие неогранённые рубины… или какие-то другие красные камни, чего уж там. Никогда не была знатоком в этом вопросе. Кто этот мальчик? «Волчонок»? Маленький невольник? Нет, только не с оружием. Сын женщины или чародея? Я не удерживаюсь от того, чтобы провести пальцем по рукоятке ножа. Когда всё закончится, я, пожалуй, закажу такой же — он очень уж «волчий», просто в руки просится.

— Извини, малыш, — на всякий случай бормочу я, прикидывая, не слишком ли большую вольность себе позволила, и пристраиваю крышку гробика на место.

Ещё четыре ящика заполнены золотыми и серебряными изделиями, начиная от банальных кубков и тарелок и заканчивая хитроузорчатыми украшениями. Наконец, я нахожу и покойного жреца. У меня всегда было убеждение, что древние люди были мельче нынешних, но чародей выглядит гигантом: чуть ли не два метра в длину. То есть, в росте, но когда видишь его лежащим, больше думаешь как-то о длине. Высохший, как и два других покойника, с подстриженной светло-русой бородой, он прижимает к груди руками в перчатках крестовину меча, при одном взгляде на который я каким-то новым, не иначе как Айнур подаренным чутьём понимаю: в нём сила. И меч, и рукоять украшены тонкими накладками из серебра, а в самое центре крестовины изображён глаз, радужку которому заменяет прозрачный неогранённый красный камень. Я взглядываю в потемневшее лицо чародея, и оно мне начинает казаться угрожающим.

— Доброй ночи, господин жрец, — говорю я. — Я пришла, чтобы отстоять ваши интересы.

Нет слов, звучит громко, но что-то не очень убедительно.

— Я знаю, что вы делали этот меч для себя и только для себя. Если бы вы хотели, чтобы им воспользовался кто-то другой, вы бы не взяли его с собой, а оставили в наследство… кому-нибудь другому.

Интересно, он вообще понимает по-польски?

— Но есть люди, которым всё равно, чего вы хотите. Из-за того, что в вашем мече сила, они хотят его отнять. И никакие защитные чары их не остановят, они знают, как с ними обращаться. Если они возьмут меч, это будет неприятно вам, и это будет неприятно мне… есть причины. Поэтому у меня нет другого выхода, кроме как лишить ваш меч силы. Чтобы он навсегда оставался только вашим.

Я бы себе не поверила. Я бы себе была подозрительна.

Но тем не менее, ничем другим я сейчас обезопасить себя не могу, а меч надо уничтожить или хотя бы испортить. Осталось придумать, как. Разбить, сломать — у меня не хватит сил. Расплавить — нужен огонь, причём очень жаркий. Отодрать серебряные накладки? Как-то не очень волшебно. Остаётся только… ну да, выковырять «глаз».

Вилка для такой операции никак не подходит, и мне приходится, извинившись, обыскать покойного и позаимствовать у него нож. Он великоват для моей руки, но отменно заточен, кончик очень острый. С опаской поглядывая на мумию, я склоняюсь над крестовиной меча и принимаюсь выколупывать камень. Дело это оказывается не самое простое, но и не то, чтобы безнадёжное. Ещё чуток…

Если бы под ногой у мальчишки не скрипнули мелкие камешки, он бы благополучно меня зарезал. Я вообще не слышала, как он подходил, и, что особенно удивительно, как он выбирался из ящика. Даже раньше, чем я соображаю, что это был за звук, моё тело уже реагирует, и я отскакиваю по-волчьи, вбок-назад, прочь от источника шума.

Пацан невозмутимо разворачивается ко мне. От того, что мышцы его лица усохли, верхняя губа оказалась вздёрнута, и от этого кажется, что он ухмыляется. По счастью, в отличие от киношных мертвецов у него нет никаких сверхспособностей, вроде сверхсилы или сверхскорости. То есть он, конечно, быстрый и сильный, но в пределах обычных «волчьих» возможностей.

Нож из моей руки он, впрочем, выбивает очень ловко, и мне приходится снова прыгать и прыгать, уворачиваясь от серебряного лезвия. Один раз я чуть не поскальзываюсь, другой раз ударяюсь о тёмную, глазами неразличимую деревянную балку, видно, подпирающую свод могилы. Мальчишка прыгает следом за мной, как заведённый, и, в отличие от меня, совершенно не заботится о своём дыхании и о том, не встал ли за его спиной с мечом наперевес разгневанный чародей-воевода. Лёгкие летучие волосы развиваются вокруг его уродливой головы серебристым облачком, мои же, ещё при падении рассыпавшиеся из косы, норовят облепить мне лицо и залезть в рот. Минуте на пятой нашего безмолвного сражения, состоящего из прыжков, выпадов и уклонов, я начинаю себя чувствовать немного глупо. И в этот же момент до меня доходит, что я всё ещё сжимаю в левой руке вилку, замечательную, любовно наточенную литовцем Адомасом серебряную вилку. Честное слово, я не тугодум, и если бы я сжимала нож, то осознала бы, что у меня в руке оружие, сразу. А вилка в моём сознании всегда была просто вилкой, прибором для поедания котлет и жареной на сале картошки.

После этого всё заканчивается быстро. Я, может, и не мастер боя на ножах, но зато куда опытнее в вопросах тыканья острыми предметами, чем пацанёнок; во всяком случае, не похоже, чтобы он усиленно тренировался после смерти. Сразу после очередного ухода от его лезвия я не прыгаю, а просто загоняю мальчишке вилку в висок, вложив в удар всю силу. Кость проламывается на удивление легко, словно усохла до стеклянной хрупкости вместе с кожей и мышцами. Вилка входит до упора — моего кулака. Почти сразу я отпускаю прибор, и пацан падает. Нож вылетает из худеньких, с птичьими косточками, пальцев. Я подбираю его, возвращаюсь к ящику чародея и выколупываю, наконец, камень. Немного думаю, куда его девать. Мысль положить его в рот мумии кажется мне ужасно забавной, и я хватаю мертвеца за челюсть, пытаясь разомкнуть его зубы. От неловкого движения голова дёргается, и я обнаруживаю, что она отрезана. Кто-то просто аккуратно приложил её к шее, укладывая жреца в гроб. Мне становится неприятно, и я кидаю камень куда-то в темноту, наугад — леший с ним.

Наверное, нож мальчика теперь можно считать по праву своим. Я подхожу под дыру, чтобы лучше его рассмотреть. Поднимаю над головой, любуясь тем, как стекает свет месяца по матовой белизне рукоятки. Волк великолепен — точный портрет зверя. Такому ножу будут нужны хорошие ножны. Из толстой кожи, с серебряными накладками.

— Лиля! — раздаётся у меня над головой крик, и я вздрагиваю. На секунду мне кажется, что Марчин заметил меня, но похоже, что это не так. Он продолжает кричать, но делает это словно наугад. Расстояние до входного отверстия несколько превышает мои возможности в прыжках, и я теперь не представляю, как отсюда выберусь. Память услужливо подсовывает образы из приключенческих фильмов, но они не кажутся мне осуществимыми, потому, например, что у меня нет верёвки с крюком. Хотя, кстати, у Марчина есть, я видела моток, притороченный к седлу его коня.