Луна, луна, скройся!
Шрифт:
Но паниковать сейчас никак нельзя. Надо думать логически.
Я могу попробовать использовать волшебство Сердца Луны. Но поможет ли оно мне, если я буду слишком на виду? Я пытаюсь вспомнить момент, когда меня по следам настиг Марчин. С одной стороны, я лежала практически на открытой местности, ещё и в белом платье — с другой, всё-таки на мне было накидано некоторое подобие покрова из лопухов — а символическое в магии очень важно. Считать ли за такой покров слой сажи? Или попробовать влезть назад в трубу — и не видеть того, что происходит под пятками? Ой, нет, последнее уж вовсе невыносимо, слишком страшно, чтобы я на такое решилась. Может быть, попытаться влезть в трубу вверх ногами? Я мысленно представляю, как это возможно осуществить, и признаю идею слишком глупой.
Мыслей никаких больше нет, и поэтому я разрешаю
Они соображают быстрей, чем мне хотелось бы. Уже минут через двадцать я слышу, как поворачивается ключ в замке, и чуть не с опозданием вспоминаю, что надо делать.
Пусть они меня не заметят. Пожалуйста, пусть они меня не заметят. Пожалуйста, Айнур, пусть они меня не заметят, не заметят, не заметят, не заметят…
Их входит сразу трое, и с ними — бледный и встрёпанный, будто со сна, портье со связкой ключей в руках. Из-за него мне даже кажется первую секунду, что всё кончено — он замечает меня сразу и смотрит с таким же ужасом, как и я на него. По счастью, несмотря на это, я машинально продолжаю повторять свою мантру. По счастью, мёртвым полякам не приходит в голову посмотреть на лицо какого-то там литовца. По счастью, сажа оказывается достаточным покровом. Продолжая повторять и повторять про себя волшебную фразу, я подношу дрожащий палец к губам, и литовец соображает всё-таки отвернуться, хотя, дурак такой, кивает мне — нет, ну до чего же хорошо, что польские паны не привыкли глядеть на литовцев!
Мертвецы деловито осматривают шкаф, тумбочку, заглядывают под стол, под кровать, за кресло, за бюро, не ленятся поглядеть в ванной в корзине для белья; проверяют решётку вентиляционного хода — куда я бы ни в жизни не поместилась — осматривают и каминную трубу.
— Заслонкой надо закрывать, — угрюмо пеняет один из жрецов портье.
— Да, сударь, — смиренно отвечает тот. — Простите, сударь. Недосмотр.
Наконец, мертвецы выходят. Портье несколько секунд мешкает, словно раздумывая, не заговорить ли со мной, но всё-таки уходит, аккуратно запирая за собой дверь… и тут же отпирая обратно почти непрерывным движением ключа. Господи, до чего добрый человек! Я за его здоровье десять свечек поставлю, Господи!
На всякий случай я сижу до темноты. Нет, я не надеюсь, что жрецы взяли и легли спать, к тому же не оставив никого приглядывать за гостиницей вообще и моим номером в частности, но в тёмное время суток я себя чувствую как-то уверенней. Поэтому я выбираюсь из камина, только когда за окном смеркается — и тут же несусь в туалет. Не так сложно сидеть почти неподвижно, как делать это, когда тебя отвлекают низменные нужды.
В ванной я залезаю под душ и скребу, скребу кожу вафельным полотенцем — за неимением мочалки — вымываю и выполаскиваю волосы с огромным количеством шампуня, не меньше десятка маленьких флакончиков из шкафчика. Вода с меня сначала льётся угольно-чёрная, потом она сереет, бледнеет и, наконец, становится похожей на самую обычную воду. Все водные процедуры проходят в некотором напряжении — конечно, шанс, что сюда придут снова, невелик, но… Высушив волосы феном и заплетя косу, я обнаруживаю, что одеться мне практически не во что: всё в жирной саже и воняет гарью. Даже бельё воняет, хотя, по счастью, не мажется. Я пробую оттереть сажу полотенцами и извожу весь найденный в шкафчике запас — полотенца становятся такими же чёрными и вонючими, какой всё равно осталась одежда. Приходится с отвращением влезать в то, что есть, и, наконец, выходить уже из номера.
В какой-то момент мне кажется, что я полная дура, и притом практически принесённая в жертву полная дура — в тускло освещённом ночниками коридоре стоит высокий молодой мужчина и внимательно смотрит прямо на меня. Я замираю, как застигнутая ящерица в надежде остаться незамеченной, и мысленно прикидываю, сколько у меня шансов его завалить и насколько волшебен добытый мною нож — вдруг, паче чаяния, он придаёт мне парочку сверхъестественных свойств и умений — но мужчина прижимает палец к губам и делает странные знаки глазами. Нервно оглядываясь, я тихонько подхожу к нему. Кажется, он литовец… и вроде бы даже похож на портье лицом. Сын, брат или племянник? Мужчина идёт к лестнице чёрного хода, постоянно знаками призывая следовать за ним. Развороченную
дверь уже сняли и унесли, и пустой провал в тёмные застенки выглядит немного пугающе.На площадке перед лестницей стоит чемодан. Большой такой чемодан из светлой кожи. Он мне сразу не нравится. Мужчина, продолжая хранить молчание, тихо кладёт его на бок, раскрывает и указывает пальцем внутрь. Я пожимаю плечами и пытаюсь помаванием рук изобразить фразу, что как-нибудь и без чемодана выберусь и спасусь, но литовец изображает ещё более сложную пантомиму, из которой я делаю вывод, что или королём Африки выбрали большого жёлтого крокодила, или снаружи ну очень уж много жрецов ждёт моего появления, не теряя светлой на то надежды. При этом всём мужчина напряжённо оглядывается на коридор, из чего нетрудно сделать вывод, что в моём номере всё же сидят посторонние. Очень хочется чертыхнуться, но я делаю вдох и выдох — и укладываюсь в чемодан в позе невообразимо неудобной. Меня закрывают и несут.
В чемодане есть вентиляция, но никаких других удобств, вроде рессор или иллюминаторов, в нём нет, и поэтому ещё с полчаса я страдаю равно от качки и безвестности.
Глава X. Белый рыцарь снова спасает королевскую пешку
Конь стоит там, где мы его привязали, а значит, Марчин ещё не поехал в Вылкавышки. Я глажу лошадиную морду и сую в неё пучок жёлтой росистой травы — но конь только головой мотает. Или он ест что-нибудь гораздо более сказочное, таинственное и страшное, или не ест вовсе — потому что, приглядевшись, я вижу, что трава вокруг него только немного притоптана, но не ощипана, и конских яблок не видно.
Я не знаю, отчего те люди помогли мне. У меня не было ни сил, ни настроения расспрашивать старика, в чей дом принесли «мой» чемодан. Я не знаю, почему старик спросил меня сначала, видимо, на литовском, а потом на польском, не из Вылкавышек ли я — и понятия не имею, что толкнуло меня ответить утвердительно. Может быть, уже слишком привыкла лгать, общаясь с Твардовским. Я не знаю, почему этот старик пытался уговорить меня остаться, а потом дал денег и чистую одежду почти по размеру: рубашку, шерстяные бриджи, тёплую куртку. Он отыскал для меня и детские резиновые сапожки, но они оказались на размер или два меньше нужного, и я ушла просто босиком. Сначала было чертовски холодно, но потом я набрала хорошую скорость, и ступни разогрелись. Теперь чертовски холодно снова. Если бы я могла, я бы забралась в седло, чтобы не касаться ногами стылой земли. Но забираться на лошадей я умею не лучше, чем спускаться с них, одновременно целуясь.
Я не знаю, что мне делать.
Поспать бы. Но даже этого я не могу.
Я обхватываю бархатистую на ощупь лошадиную шею руками и утыкаюсь лицом в слабо пахнущую животным потом шкуру. Конь замирает, будто боясь неосторожным движением повредить мне — умная, умная, славная зверюга. Сначала я просто стою, не думая ни о чём. В голове какая-то звенящая пустота. Проносятся обрывки образов, воспоминаний, безо всякого порядка: тарелка голубцов в пустом по случаю полудня кафе, грязно-белые лилии на вытертых до бархатности зелёных обоях, синий глаз на мезузе, серебряный крестик на безволосой груди цвета топлёного молока, крахмалисто-жирные кибинаи, смуглое скуластое лицо поэта Лико, наковальня, маленький Гядиминас, играющий с бусами матери, красными, будто волчьи ягоды, собаки в переулке, огромная лужа на улице Вишнёвой, которую мы с цыганятами переходим вброд — в самом глубоком месте по колено, серёжки на дне бокала с вином, длинные, длинные, длинные, бесконечные чёрные волосы…
Наверное, я просто задремала стоя. Но в какой-то момент мне нестерпимо хочется в туалет, и я прихожу в себя. Марчина всё ещё нет; я обещаю себе ждать его сутки, прямо здесь. Пока же я забираюсь в кусты — как будто кто-то меня может увидеть.
И уже возвращаясь, замечаю, что в редких зарослях опушки что-то бледнеет. Лицо лежащего человека. Ещё даже не подойдя к нему, я понимаю, что дождалась.
Твардовский лежит неподвижно, крепко обхватив правой рукой левое плечо и разбросав ноги. На лице у него привычно-страдальческое выражение, между бровями — чёрная складка, похожая на рану. Сначала мне кажется, что ещё один мертвец в нашем мире нашёл свой покой, но, когда я встаю на колени, чтобы закрыть Марчину веки, он внезапно поворачивает на меня глаза.