Луна, луна, скройся!

— Глупая…

Он снова улыбается, слабо-слабо. И я наклоняюсь и трогаю его губы — совсем ледяные — своими. Я не могу заставить себя сделать что-нибудь затейливей и тем более коснуться его рта языком, и просто прижимаюсь. Долго. Долго. Когда я выпрямляюсь, Твардовский уже совершенно точно мёртв окончательно. У меня на губах горький вкус его крови. И я не удерживаюсь от того, чтобы облизаться и проглотить — слишком похожа на кровь вампиров.

Голову я заворачиваю в два не очень, увы, чистых коврика из рогожки и долго потом прикрепляю к седлу при помощи Марчиновых шнурков. Отвязываю коня и говорю ему:

— Иди домой. Домой. Понимаешь?

Конь молчит, кося на меня налитым кровью глазом. Я с силой шлёпаю по крупу, отскакиваю, и животное трусит по опушке куда-то прочь. Надеюсь, всё же к усадьбе Твардовских. Уж Ядвига догадается, что делать с моей посылкой.

Когда я дёргаю подошедшего портье за штанину, он даже немного подпрыгивает. Наклоняется, видит меня у себя под стойкой — я сижу там, довольно равномерно покрытая уже высохшей грязью — и глаза у него просто вытаращиваются. Нервно оглядевшись, он приседает на корточки, и мы оказываемся лицом к лицу.

— Глупая девочка, что вы здесь делаете? Вас уже спасали — вам бы уже бежать волчьим шагом. Куда вы лезете? В гостинице полно злых панов, все поджидают вас. Думают, что вы всё ещё где-то здесь.

— Я где-то здесь, — хмуро говорю я. — В моём номере сколько?

— Было двое. Если никто не вышел и никого не позвали. Как вы сюда вошли?

— Через прачечную.

— Там же стоит один!

— Уже нет.

Сложным оказалось не подобраться — если сила у мёртвых жрецов вампирской, по моим ощущениям, не уступает, то тонкостью слуха они не отличаются. Умеешь подойти так, чтоб не сразу услышал вампир — подкрасться к жрецу не составляет ни малейшего труда. Сложным было и не убить — похоже, быстрота реакций была личным достоинством Марчина, а жрец у прачечной не мог сравниться и с «волком», так что мой любимый приём «прыгнуть на холку — ударить» прошёл отлично. Сложным было оттащить крупного мужика в тёмный уголок, сначала вверх по ступенькам крыльца, потом внутрь в прачечную. Под кустом я бросить труп всё-таки не решилась и, волоча тело, семью потами облилась, представляя, как меня сейчас с ним застанут.

— Вы его не оставили у крыльца? — встревоженно спрашивает литовец.

— Нет, он в углу сушилки. Его за простынями на стойках не видно, я проверила.

— Когда придёт горничная, всё вскроется!

— Когда она придёт?

— Утром.

— До утра я успею закончить. Но трупы я не могу закопать, это придётся вам сделать.

Судя по лицу мужчины, ему очень хочется выбраниться, но хорошее воспитание не позволяет.

— Тот пан, что был с вами, он хотя бы поможет?

— Он не может помочь. Он убит.

Рука у портье дёргается, будто он захотел перекреститься, но оборвал движение.

— Мои соболезнования, барышня.

Во рту у меня до сих пор горечь крови заколотого мной жреца. Я опять не удержалась, чтобы не глотнуть чуть-чуть. Капельку.

— Где остальные?

— У обоих выходов, парадного и чёрного, по одному. И ещё двое ходят, смотрят окна. Один на кухне. Это всё.

— Ясно.

По моим прикидкам, изначально их было тринадцать-четырнадцать. Осталось восемь. Остальные рыщут по городу или убиты Твардовским? Ладно. Их здесь нет, а те, что есть, рассредоточены. Конечно, я начала с того, что на кухне. Портье вкатил меня на нижней полочке передвижного столика, скрытой скатертью, и велел дежурной кухарке быстро сделать кофе и омлет какому-то постояльцу. Естественно, жрец Шимбровского не поленился нагнуться, поднять скатерть и посмотреть. И никого не увидел — грязь оказалась покровом ничуть не худшим, чем каминная сажа. Если бы я не всадила нож ему «под язык», он бы никогда не узнал о моём присутствии. О, конечно, он ещё попытался отпихнуть столик одной рукой и взмахнуть ножом в другой руке, от удара «под язык» умирают не мгновенно. Может, жрец и дольше упокаивался бы, но серебро не оставило ему шансов.

Мертвец падает, кухарка приглушённо охает, а я выбираюсь из столика. На лезвии — кровь, я слизываю её, промокаю нож скатертью и возвращаю пока что в ножны.

— Готовьте, — говорю я кухарке. — Два омлета и кофе на двоих.

— Готовь, — быстро приказывает портье. — Ужин в подарок от администрации, да?

Он бледен, но улыбается тонко и жестоко.

— Именно. Вопрос только в том, что делать, если они откажутся на пороге, а не сделают вид, что обычные люди, — я прикусываю кончик языка. — Может быть, у вас в гостинице есть традиция кормить домовых духов? Вы очень сильно извинитесь, но попросите дать вам её соблюсти и поставите что-нибудь съедобное в углу номера. Они это едят, а еда им, кажется, нужна не меньше нашего. И она должна выглядеть вкусно для мужчины.

— Гинтаре, три омлета с беконом, — распоряжается портье.

— Но один уже почти готов, и он без бекона! — жалуется кухарка. Она старательно не смотрит на труп.

— Съешь потом сама. Три омлета с беконом. Если я привезу тот, что с беконом, только для домового, они оскорбятся или заподозрят неладное.

— Когда будете ставить блюдце в угол, бормочите что-то вроде…

— «Батюшка домовой»?

— Да, но только по-литовски и не это. Лучше что-нибудь нейтральное, народную песенку. Пища на самом деле не должна быть посвящена никакому духу, даже на словах, — мой план меняется и принимает чёткость на глазах. Марчин утверждал, что еда живых опасна для мёртвых — хороший шанс проверить. Если даже жрецы не упокоятся с одного омлета, то хотя бы ослабнут.

Пока готовятся омлеты, мы с портье оттаскиваем тело в дальний угол, к большому овощному ларю.

— Сплошные убытки, — печально говорит литовец, помогая мне укладывать труп поверх картошки.

— Простите. Я могу вернуть деньги и отдать те, что были у моего кузена.

— Вернуть будет достаточно, барышня. Чужого мне не надо.

— Мне кажется, дверь к чёрному ходу вам была немного не чужая.

— Ещё бы! Владелец гостиницы — мой отец. Но брать плату за то, что было нужно для спасения жизни — нет, барышня. Это нехорошо.

Он оправляет свой костюм, а я опять залезаю в столик. Ожидание — сначала при сервировке, потом в пути до номера — почти мучительно, нервы натянуты, как струны в рояле.

Пусть они меня не заметят. Пожалуйста, Айнур, пусть они меня не заметят. Пусть не… ой, порожек, что ли?.. пусть не заметят.

Сердце Луны сейчас обхватывает шею, защищая. Это в виде пояса оно однорядное, а ожерельем — монеты в целых три ряда, браслетом на руке — ещё толще. Жаль, что моя шея шириной не с руку.

Стук в дверь. Петли смазаны отлично — они не скрипят, когда один из мертвецов открывает.

— Что тебе?

— Прошу позволения пана, ужин от администрации, паны уже давно сидят. Омлеты, кофе.

— А это что?

— Это, прошу позволения пана, молоко для домового духа. И порция омлета ему же. Надеюсь, паны не против. Это традиция, я сегодня ночью должен покормить его именно в вашей комнате, если паны будут так добры. Это важная для меня традиция, по легенде, этот домовый дух — один из моих предков, то есть, пусть паны не думают, что я не христианин, но — традиция…

— Валяй.

Портье вкатывает меня в номер, ставит столик возле кровати — рискованно, но в номере нет кресла — и начинает переносить кофейник, блюдца и приборы на стол в центре номера. Я слышу, как он их расставляет. В один из тех моментов, когда он возится у меня над головой, я тихонько выбираюсь из-под скатерти прямо под кровать.

Стоит портье закрыть за собой дверь, как жрецы, весь спектакль просидевшие молча, оживляются.

— Поставь этому болвану какое-нибудь наше блюдце в угол и тащи сюда посвящённое.