Луна, луна, скройся!

Ага, один из них главнее другого.

— Не трогай молоко! Он же голову сломает, куда оно делось.

— Кошка выпила.

— Какая кошка?

— Какая-нибудь, — они оба регочут.

Отравление пищей живых проявляется только через полчаса, и гораздо слабее, чем я надеялась.

— Тухлый был, что ли, бекон — живот крутит, — жалуется тот, который «ниже чином».

— Угу, — отзывается второй. — Или, скорее, дело в молоке. Может, он только омлет посвятил, а молоко не стал.

— Это опасно?

— Ну, как живому прокисшее. Побурчит и пройдёт.

Чтоб они пронеслись с этого «прокисшего»! Я проверяю свою сосредоточенность на ненаходимости и делаю очередной ход: тихо, но отчётливо постукиваю по полу.

— Слышал?!

— Под кроватью никого быть не может. Это снизу.

— Ну, да. Но странно.

Ёж ежович, внук Ядзевич! В фильмах ужасов это прокатывало. Поднатужившись, я изображаю сдерживаемый чих. Получается посредственно, но, в отличие от стука, более действенно. Вот только мертвецы продолжают попирать все каноны триллеров и заглядывают под кровать оба. Я замираю, пока они скользят по мне взглядом туда и сюда.

— Может, правда, домовой? — предполагает «младший».

— Ты их видел когда-нибудь, домовых? — «старший» встаёт и идёт к столу. «Младший» мешкает, и зря — я не жду, пока затихнут шаги, потому что только так можно быть уверенной, что второй ко мне спиной — и пробиваю «младшему» лезвием висок. На мгновение мне кажется, что нож застрял, но только на мгновение — я выдёргиваю его и снова «прячусь». Густо и вкусно пахнет кровью мертвеца.

Не проходит и пяти секунд, как второй замечает:

— Войтусь?!

Жрец оказывается рядом с трупом в два прыжка, падает на колени и взмахивает ножом — наугад. Я даже моргнуть не успеваю, лезвие проносится в паре сантиметров от моего уха.

— Сучка! — кричит мертвец практически мне в лицо. — Я знаю, что ты там!

Он вскакивает и отбегает. Я чуть ли не чудом догадываюсь, что он собирается делать — когда он берёт короткий разгон. В миг перед тем, как он приземляется ногами на кровать, пробивая её своей немалой тушей, я успеваю откатиться к спинке у стены. Днище проламывается, вспучиваясь бугром и щетинясь острозубыми щепками; если бы я осталась на прежнем месте, мертвец сломал бы мне спину, раздавил бы меня. Но меня там нет, а он замешкался, застряв в проломе и запутавшись в постельном белье. Пока он с рычанием высвобождается, я поспешно выбираюсь и всаживаю ему в бочину нож.

На этот раз лезвие застряло по-настоящему, а рана противника только подстёгивает, несмотря на то, что нанесена серебром: жрец высвобождается мгновенно и атакует в ответ. Теперь драка превращается во что-то вроде беготни волка за Красной Шапочкой по домику бабушки. Только я при этом не зову на помощь. Правда, шума в силу ограниченности пространства мы и без того производим предостаточно, роняя и отшвыривая мебель, прыгая (я всегда полагала, что тут мне нет равных, но не учла, каким подспорьем являются длинные ноги — а мертвец выше меня значительно) и врезаясь в стены. Мне удаётся метнуть кофейник почти точно в глаз жрецу, но это его не сильно отвлекает.

В какой-то момент меня ударяет и отшвыривает на пол распахнувшейся дверью. Прежде, чем я успеваю сообразить, есть ли у меня ещё хоть толика шанса, по комнате, сверкая саблей, проносится кто-то худой и в чёрном. Марчин! — чуть не вскрикиваю я, но это точно не может быть последний из Твардовских-Бялылясов.

— Ты в порядке? — спрашивает Кристо, стоя над поверженным жрецом. С сабли капает кровь, и между мертвецом и его головой тоже — кровь, только лужа не растекается, как будто кровь уже в теле принялась сворачиваться.

— Ты умеешь фехтовать?!

— Умею.

— А там внизу ещё эти… четверо, кажется.

— Нет, уже нет.

Кристо подходит и приседает рядом на корточки:

— Где-то болит?

— Нигде не болит. Вообще нигде, — искренне говорю я, и он улыбается, широко, белозубо:

— А что ты тогда плачешь?

— Я? Плачу?

— Ага, ревёшь.

У меня не дрожит голос, не перехватывает горло, не закладывает нос, губы не кривятся — как же я могу плакать? Но по моему лицу действительно бегут слёзы, просто потоки слёз, две безудержных реки, словно глаза решили поплакать отдельно от меня.

Глава XI. Снова открытия и откровения

Как писали в чувствительных романах начала двадцатого века, вскоре дождь превратился в грозу — то есть ничуть не портящие меня светлые слёзы вдруг продолжились бурной истерикой со шмыганием носом, издаванием странных звуков, похожих на песнь банши и смех гиены разом, горящим лицом и вспухшими, как у жертвы нападения ос, веками. Кристо и портье — которого, кстати, звали господин Вайткус-младший — бегали вокруг меня со стаканами воды, влажными полотенцами для компресса на лоб, ароматическим флакончиком кухарки и носовыми платками, но рыдания длились и длились, пока, наверное, не обезводили организм — тогда слёзы закончились вдруг, и я поняла, что спать хочу уже нестерпимо. Я даже успела объявить об этом, прежде, чем хлопнуться в обморок.

Во сне я танцую. Одна, в густой черноте, больно наступая босыми ногами на светящиеся красным бусины.

— Пффф! Пффф! — кто-то обдувает мне лицо, и я морщусь. Запахов — целый букет. Совсем рядом — сильный и крепкий аромат кофе, слабее — мужского дезодоранта и здоровой слюны. Издалека приплывает благоухание тушёной с мясом капусты, свежевыпеченного хлеба или даже, может быть, булочек. Ещё немного тянет плесенью и отсыревшим деревом, цветочной отдушкой для постельного белья, травой и землёй, пыльной шерстью.

— Ну, просыпайся давай! Уже больше суток спишь — счастье проворонишь!

Я хитрю, как в детстве: открываю один глаз, а второй будто ещё досыпает, дремлет сладко-сладко. Вставать не хочется совсем, и тем больше разочарования в ускользающем ощущении неги и пробуждающейся боли от ушибов — которых у меня и так оказывается предостаточно. Кристо улыбается моему глазу широко-широко, как мальчишка. Он сидит на краю моей постели, и в руках у него керамическая кружка с забелённым кофе. Ситуация кажется мне немного знакомой.

— Всё болит, ужас просто, — жалуюсь я. — А мы вообще где?

На гостиничный номер обстановка не походит: совсем маленькая комнатка, где только и есть, что кровать да небольшой комод. Стены обклеены жёлтыми, нежного оттенка, обоями с поблёкшим, когда-то красным или оранжевым, растительным узором. Небольшое окно занавешено пёстро-полосатыми шторами, смягчающими яркий свет утреннего солнца; за шторами угадываются силуэты горшков с цветами.

— Бывшая каморка прислуги, теперь гостевая комната в доме у Вайткусов. Ты раньше когда-нибудь спала в каморках для прислуги?