Луна, луна, скройся!

Мы оба молчим.

В свете луны я вижу теперь очень ясно, отчего он лежит так странно. Его туловище перерублено наискось, от плеча и почти до пояса. Должно быть, Твардовский шёл, удерживая отрубленную половину, чтобы она не отломилась — верная смерть… то есть, упокоение. И так вот и упал.

— Больно? — наконец, спрашиваю я.

— Не так, как можно подумать. Я контролирую.

Чтобы говорить, Марчину приходится дышать. На каждом выдохе на губах у него показывается и пузырится тёмное, жидкое.

— Больно, — констатирую я.

Помолчав, Твардовский выдыхает:

— Да.

— Как можно помочь? Что надо сделать?

— А чем тут можно помочь?

— Ну, ты рассказывал про живот… что всё заросло. Может быть… сейчас тоже?

— Может быть. У меня в кармане куртки возьми нитки с иголкой. В правом верхнем.

Катушка плоская, картонная. Нитки чёрные или очень тёмные, грубые. Иголка — огромная.

— Старайся и кожу, и мышцы сшить.

— Тогда ведь зарастёт, да? Хорошо, что я тебя нашла. Да нет, ты бы и сам справился, крепко держишь. Но с нитками будет быстрее, да?

Марчин не отвечает, только моргает. Я развожу ткань руками — чёрт, это всё не так уж аккуратно выглядит, как я было представила — но я нащупываю пальцами удобное место и втыкаю иглу, начав снизу раны. Если такое называется раной. Пробивать острыми предметами мясо мне не привыкать, поэтому инструкции я следую успешно. Скоро приходится вставлять новую нитку. Крови немного, но из-за того, что я всё это трогаю, пальцы уже скользкие, и я чуть не теряю иглу. Я накладываю стежки спереди, до самого плеча, и сверху, на плече. Штаны от росы насквозь мокрые, и шея затекает. Один раз игла всё-таки выпадает, прямо на Марчина, и я пугаюсь, что она упала внутрь и мне придётся шарить там пальцами — но я почти сразу нахожу её на куртке.

Когда я заканчиваю с плечом, уже часов шесть утра.

— Теперь перевернуть? — спрашиваю я.

— Нет. Просто ждать. Или начнёт заживать и уже к вечеру мы это заметим… или нет.

— Ладно.

Я аккуратно втыкаю иглу в катушку и кладу обратно в карман Твардовскому.

— Хочешь пить?

— Нет.

— Ладно. Если у них не было посеребрёного оружия, заживёт.

— Да. Если не было.

— А ты не можешь почувствовать, режут тебя серебром или сталью?

— Нет.

— Ясно. Принести что-нибудь тебя укрыть?

— Нет.

Я замечаю, что его ножны пусты. Оглядываюсь — сабли нигде нет. Потерял. Не очень хорошо, но и не так уж страшно. Не может быть, чтобы не было способа добыть ещё одну.

— Не надо сидеть, — говорит Марчин.

— Что?

— Нельзя женщине сидеть на холодном. Иди.

— Куда? Сидеть на холодном там, где ты этого не увидишь?

— Садись в седло.

— Я не умею.

Бледные губы мучительно кривятся.

— Всё в порядке, — поспешно говорю я. — Сейчас я что-нибудь придумаю. Сейчас отойду, но вернусь всё равно.

Сначала я пытаюсь снять седло с коня — я дважды видела, как это делает Марчин; но пряжки ремней, удерживающих его, моим окоченевшим пальцам никак не поддаются. Сухих еловых лап сейчас не достать. Я оглядываю лес и дорогу поодаль почти в отчаянии. Вздохнув, сначала принимаюсь идти, а потом и бежать — в сторону пригорода.

Ну да, не очень хорошо воровать придверные коврики. Но ведь правда холодно.

Когда я снова устраиваюсь возле Марчина, начинает светать.

Мы молчим, долго. Иногда у меня начинает клониться голова, и перед глазами проносятся яркие, обрывистые картины. Потом я стряхиваю дремоту. В середине дня Твардовский, побулькивая кровью во рту, спрашивает, не голодна ли я.

— Хочешь предложить мне кусочек твоей ноги? — хмуро интересуюсь я.

— Не хочу, чтобы ты мучилась.

— Я тоже контролирую, — ложь действительно стала даваться мне легко, как дыхание. — Танцовщицам всё равно приходится разгрузочные дни устраивать. Я привыкла.

— А живот у тебя бурчит.

— Лишь бы не кашлял, не бранился и не декламировал Овидия.

Твардовский слабо улыбается — и я вижу, что он это делает для меня. Нашёл, кого и когда утешать — кто из нас, спрашивается, сейчас похож на умирающего?

Время от времени я расхаживаюсь, потому что ноги затекают и холодеют.

От заката лицо Марчина впервые на моей памяти кажется румяным.

— Знаешь что, — говорит он, — я думаю, это было серебро.

— Плохо. От серебра раны у мертвецов не заживают, значит, придётся тебя сначала повернуть и зашить, а потом ещё распарывать и латать поосновательней. Чтоб ты мог ходить и прыгать без опаски развалиться пополам. Как ты думаешь, может быть, подойдёт какой-то клей? Или смола? Или лучше прошить в несколько слоёв?

— Лиля, послушай меня. Это было серебро, и смола, клей, нитки, ничего не подойдёт. Я не чувствую уже почти ничего, кроме головы. У меня уже лицо понемногу немеет.

— Это от холода.

— Лиля, я мёртвый жрец. На меня холод действует не так, как на вас. Поэтому слушай меня, пожалуйста. Слушай!

— Я слушаю, — почему-то это не получилось сказать в полный голос. Я повторяю, но снова выходит полушёпот:

— Я слушаю.

— В правом боковом кармане, который на молнии, деньги. Ещё довольно много. Возьми их потом, это раз. Поняла?

— Да.

— В левом кармане, тоже где молния, колбаса. Хватит ещё, наверное, на месяц.

— Ясно.

— Саблю я потерял, поэтому голову тебе придётся отпилить мне ножом. Но ты справишься.

— Я не…

— Сделай так, чтобы она была закопана в моей усадьбе. Сделай это. Обещай мне.

— Хорошо. В усадьбе.

— Тело слишком тяжёлое, даже не морочься с ним. Если хочешь, закидай ветками. Это неважно. Это будет просто набор из мяса и костей. Не надо пытаться закопать или что-то. Просто возьми деньги и колбасу, отрежь голову, и уходи. Уходи. Поняла?

— Да.

— И ради… ради чего угодно хорошего, прошу тебя, умоляю тебя, позаботься о Ядвиге.

— Ладно.

— Всё. Теперь уже немного. И знаешь — хорошо. С утра больно было. Очень. Сейчас уже нет. Даже губы немного онемели. Скоро.

— Марчин?

— Да?

— Прости меня, пожалуйста. На самом деле я никогда не была проституткой. Я это сдуру тебя дразнила.

— Ну… и… хорошо. И хорошо. Я рад. Странно только… что сейчас сказала.

— Просто хотела, чтобы ты знал, что я тебя целую чистыми губами.