Лужок черного лебедя

– «Ассимиляция», – кривоносый мальчишка уставился на меня, – вот как называют это социальные работники, а?

– Я, – я пожал плечами, – не знаю.

– Что, уд-влен, что какой-то там цыган знает такое сложное слово? Ты м-ня не узнал, а? А вот я-то отлично т-бя п-мню. Мы, цыгане, не з-бываем лиц. Мы вместе учились в н-чальной школе. Нашу чительницу звали то ли Фрогмартин, то ли Фигмортин, что-то типа того. Ты уже тогда заикался. Мы играли в эту игру, помнишь? В «Палача».

В моей памяти всплыло его имя:

– Алан Уолл.

– Да, это мое имя. Вспомнил меня, заика.

Что ж, лучше быть «заикой», чем «шпионом».

– Что ос-бенно бесит м-ня в этих гринго, – женщина зажгла сигарету, – так это то, что они смеют н-зывать нас грязными, хотя сами при этом ходят в туалет в той же комнате, в к-торой моются! И всегда используют одни и те же ложки, и чашки, и воду в ванной и не выбрасывают мусор на природу, нет, они хранят отходы в коробках, – ее передернуло от отвращения, – в своих домах.

– Еще они спят со своими д-машними ж-вотными, – Клем Остлер показал пальцем на костер. – И ладно бы с собаками, но кошки! Блохи, грязь, мех, и все это в одной кровати. По-твоему, это н-рмально, а, заика?

Я задумался вот о чем: цыгане считают нас недолюдьми, и главный наш грех – это наша непохожесть на них.

– Ну, некоторые люди позволяют домашним животным спать на кровати, но…

– Или вот еще, – Бакс плюнул в огонь. – Гринго не женятся на одной женщине на всю жизнь, нет. Сегодня они меняют жен, как меняют машины, н-смотря на все эти их «свадебные клятвы». (Все закивали и зацокали языками. Все, кроме этого длинноволосого мальчишки с ножом. Я стал подозревать, что он или глухой или тупой.) Как тот мясник в Ворчестере, он развелся с Бэкки Смит из-за того, что у нее отвисла задница.

– Гринго готовы тр-хать все, что движется, а все, что не движется, они двигают и тр-хают, – сказал Клем Остлер. – Они - как собаки во время течки. Не важно – когда и с кем. В машинах, на улице, в мусорных контейнерах, где угодно. И это нас они назвыают «анти-социальными»!

Все посмотрели на меня.

– Пожалуйста, – мне было нечего терять, – скажите, кто-нибудь видел мой рюкзак?

– «Рюкзак»? – мужик, сидевший на покрышках, ухмыльнулся. – Так вы это теперь называете?

– Ох, да избавьте уже пацана от страданий, – сказал точильщик ножей.

Мужик, сидевший на покрышках, вдруг извлек из темноты мой адидасовский рюкзак.

– Этот рюкзак? (Я выдохнул – это было огромное облегчение.) Не благодари, заика! Книги плохому не научат, – они стали по кругу передавать мой рюкзак из рук в руки, пока он не попал ко мне.

Спасибо, сказал Червяк.

– Спасибо.

– Фриц не слишком избирателен. Тащит домой все подряд, – мужик на покрышках свистнул, и волк, ограбивший меня, выпрыгнул из темноты. – Это пес моего брата. Он живет со мной, п-ка брат р-шает проблемы с жильем в Киддиминстере. У него ноги грейхаунда и мозги колли! Эх, Фриц, я буду по тебе скучать. Выпусти Фрица за ворота, и он вернется с фазаном в зубах, или с зайцем, и тебе даже не нужно беспокоиться насчет всех этих фермерских знаков «Частная с-бственность».

Длинноволосый парень вдруг поднялся. Все посмотрели на него.

Он бросил мне свою поделку. Я поймал ее.

Это был кусок плотной черной резины. Кусок покрышки, наверно. Он вырезал из нее голову размером с грейпфрут. Это напоминало куклу вуду, но выглядело просто потрясающе. Такую штуку с удовольствием взяли бы в галерею к моей маме, подумал я. Глаза ее были необычные, словно два углубления в черепе. А рот похож на широкий шрам. Ноздри раздуты, как у напуганной лошади. Если бы страх был вещью, а не чувством, он бы выглядел именно так.

– Джимми, – Алан Уолл рассматривал голову. – Ты превзошел сам себя.

Джимми хмыкнул, ему было приятно.

– Тебе оказали большую честь, – сказала мне женщина. – Джимми не делает их для всякого, кто свалится нам на голову.

– Спасибо, – сказал я Джимми. – Я буду беречь ее.

Лица Джимми я не видел, оно было скрыто за его длинными волосами.

– Это он, Джимми? – Клем Остлер имел в виду меня. – Это он так выглядел, когда падал?

Но Джимми встал и направился к трейлеру.

Я посмотрел на точильщика ножей.

– Можно, я пойду?

Точильщик поднял руки.

– Ты не заключенный.

– Но ты ск-жи им, – Алан Уолл ткнул пальцем в сторону деревни, – ск-жи им, что мы не воры, и мы не такие, как они думают.

– Этот пацан может до посинения рассказывать им правду о нас. Они все р-вно не поверят, – сказала девушка, – они не х-тят верить.

Все цыгане смотрели на меня так, словно я был их послом в мир кирпичных домов, высоких заборов и агентов по недвижимости.

– Они боятся вас. Вы правы, они вас не понимают. Если б они… или… это было бы неплохое начало, если б они могли просто посидеть здесь. Погреться возле вашего костра и послушать вас. Это было бы хорошее начало.

Огонь выплюнул струю искр. Искры взвились вверх, сквозь ветки сосен, вверх из карьера, к луне.

– Знаешь, что такое огонь? – точильщик ножей закашлялся. Это был кашель умирающего человека. – Огонь – это солнце, возвращенное деревом.

10. ЯРМАРКА.

Играла эта потрясная песня «Olive’s Salami» в исполнении Элвиса Костелло и группы «Attractions». Дин что-то крикнул мне, но его крик увяз в музыке, и я переспросил:

– Что-о-о?

– Я не слышу, что ты говоришь! – крикнул Дин.

Работник ярмарки хлопнул его по плечу и взял с него 10 пенни.

И в этот момент я увидел матовый прямоугольник, лежащий прямо на исцарапанном полу автодрома. На расстоянии вытянутой руки от моей электрической машинки.

Это был бумажник. Я собирался отдать его сотруднику аттракциона, но, заглянув внутрь, увидел фото Росса Уилкокса и Дафны Маддэн. Они позировали, как Джон Траволта и Оливия Нейтрон-Бомб на плакате фильма «Бриолин» (только на заднем плане была не солнечная Америка, а затянутый туманом английский задний двор).

Бумажник Уилкокса был под завязку набит деньгами. Там, наверно, больше пятидесяти фунтов. Это серьезно. Я в жизни никогда не видел такой кучи денег. Я положил бумажник между коленок и огляделся, чтобы убедиться, что никто ничего не видел. Дин кричал что-то Флойду Челеси. Никто из ребят в очереди не обращал на меня внимания.

В голове у меня разразился целый судебный процесс. Обвинение призывало учесть а) тот факт, что это не мои деньги и б) как плохо будет Уилкоксу, как он запаникует, когда поймет, что потерял бумажник. Защита, в свою очередь, в качестве веских аргументов приводила а) голову мертвой мыши в моем пенале, б) оскорбительные рисунки на доске, изображающие меня, поедающего собственный член и в) бесконечные «эй, Червяк! Как там твои с-с-с-с-с-с-сеансы речевой т-т-т-терапии?»