Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
забоялся и все рассказывает, рассказывает о том, как стремился домой, как
решился в мороз и ветер пуститься в полёт, как сразу точно сориентировался,
как еще издали по горам дыма и пара узнал Магнитогорск, как, чуть не падая от
усталости, преодолевал промежутки между бараками и как счастлив, что снова у
меня в комнате, где часто ночевал под табуреткой, над которой прибит
умывальник, и откуда по утрам я гнал его к выходу из коридора вместе с
Цыганкой и Цыганёнком.
Я взял
Страшного. По крупяным талонам позавчера мы выкупили перловку. Я сыпанул
перловки на железный лист; Страшной набросился на неё, затем, будто
вспомнил, что чего-то недосказал, или испугался, что я уйду, снова сел на плечо
и наборматывал, наборматывал в ухо. По временам он, наверно, чувствовал, что
не всё, о чем говорит, доходит до меня, и тогда большая внятность и
сдержанность появлялась в его ворковании. А может, теперь он рассказывал
лишь о Цыганке и замечал, что это мне совсем невдомек, и для доходчивости
менял тон и сдерживал свою горячность?
Бабушка всплеснула руками, едва увидела Страшного на моем плече.
– Ай, яй! Матушки ты мои! Из Карталов упорол! В смертную погоду упорол!
И ещё пуще она дивилась тому, что в таком длинном бараке о тридцать
шесть комнат Страшной отыскал нашу дверь. И маму, когда вернулась с
блюминга, отработав смену, сильней поразило то, что он нашёл нашу дверь, а не
то, что он в лютую стужу прилетел из другого, по сути дела, города. А я был
просто восхищен Страшным и не думал о том, чему тут отдавать предпочтение.
Но бабушкины и материны дивованья с уклоном на то, что голубь нашёл именно
нашу дверь, заставили меня задуматься над его появлением. Я прогулялся по
коридору. Двери были очень разные. Наша, в отличие от всех дверей, была
ничем не обита, с круглой жестяной латкой на нижней фанерке. Дверь перед
нею была обколочена войлоком, а после неё - слюдянистым толем. Моё
восхищение разграничилось. Не столько смелость и память Страшного поразили
меня, сколько привязанность, которую он обнаружил ко мне, человеку, своим
прилётом и радостным бушеванием, а также ум, благодаря которому он
проникнул в коридор и стал долбить в дверь, чтобы его впустили.
Прежде чем уйти в школу, я разгрёб сугроб над землей, насыпал пшеницы,
добытой у Петьки Крючина, убрал от порога плаху - ею был заслонен лаз, дабы
в будку не надувало снега. Я полагал: из Карталов Страшной вылетел один - он
бы не бросил голубку в пути. Но вместе с тем у меня была надежда, что сейчас
Цыганка пробивается к Магнитогорску: не утерпела без него, не могла утерпеть
и летит. Вечером я не обнаружил её в будке. Не прилетела она и через декаду -
десятидневку.
Поначалу Страшной, казалось, забыл
о ней. Чистился. Кубарем падал снебес, поднявшись туда с Петькиной стаей. Он догонял голубей в вышине и
катился обратно почти до самого снежного наста, чёрного от металлургической
сажи. И не уставал. И никак ему не надоедало играть. Но это продолжалось дня
три, а потом он вроде заболел или загрустил. Нахохлится и сидит. Уцепишь за
нос - вырвется, а крылом не хлестанет, не взворкует от возмущения.
– Задумываться стал, - беспокойно отметила бабушка.
И ночами начал укать. Чем дальше, тем пронзительней укал. Тоска,
заключённая в протяжных его «у», почему-то напоминала ружейный ствол:
сужение колец, всасывающихся в свет, - только этот ствол был закопчённый и
всасывался в темноту.
Спать стало невмочь. Я оставлял его на ночь в будке. Но оттуда нет-нет да и
дотягивались его щемящие стоны. Я уже подумывал: не съездить ли в Карталы?
Может, вымолю Цыганку за четыреста распронесчастных рублей Банана За
Ухом? Но внезапно Страшной исчез. Голубиный вор мог унести, тот же Банан За
Ухом. Кошка могла утащить. Поймал Жорж-Итальянец - у этого короткая
расправа: не приживётся, нет покупателя - пойдёт в суп. Сожрет и утаит об этом.
Зачем лишних врагов наживать? Люди пропадают бесследно, а здесь - всего
лишь небольшая птица.
Но Страшной не пропал. Он опять пришёл, да не один - с Цыганкой.
Я был в школе, когда они прилетели. Я и не подозревал, хотя и встретили
меня дома бабушка и мать, и я смотрел на их лица, что Страшной с Цыганкой
сидят под табуретом. Я съел тарелку похлёбки, и только тогда мама сказала,
чтобы я взглянул под табуретку. Я не захотел взглянуть. Решил - потешается. И
мама достала их оттуда и посадила мне на колени, а бабушка стала
рассказывать, что увидела, как он привёл её низами за собой, и открыла будку и
сама их загнала.
Через год я отдал их Саше Колыванову, не насовсем, а подержать, на зиму.
Саша сделался заядлым голубятником. Школу он бросил, так и не окончив пяти
классов, хотя и был третьегодником. Он кормился на доходы от голубей.
В то время я занимался в ремесленном училище, и было мне не до дичи: до
рассвета уходил и чуть ли не к полуночи возвращался.
Как-то, когда я бежал сквозь январский холод домой, я заметил, что на той
стороне барака, где жили Колывановы, оранжевеет электричеством лишь их
окошко.
Надумал наведаться. Еле достучался: долго не открывали. Саша играл в очко
с Бананом За Ухом. Младшие, сестра и братишка, спали. Мать работала в ночь
на обувной фабрике.
Из-за лацкана полупальто, в которое был одет Банан За Ухом, выглядывала