Лягушонок на асфальте (сборник)

родимое пятно, крупное и продолговатое). Ни слова не говоря, я достал из гнезд

краснохвостых и лебедей и сунул за пазуху. Выйдя из балагана, я схватил

стальной прут, и, покамест с оглядкой шагал до трамвая, мне пришлось

отмахиваться от самого Банана За Ухом и от его приспешников.

Петька плакал, говорил, что разрешает мне в его отсутствие брать ключ от

будки и выпускать голубей, а назавтра, когда мы осадили сахарно-белого чужака

и попробовали схватить с пола: на пшеницу не позарился, а как только теснили к

открытой двери, взлетел на конек будки, - но не сумели, то Петька обвинил в

этом меня и толкнул плечом, чего раньше не позволял. Я ушел. Даже у барака

слышался его несправедливый ор.

Вечером я выцыганил у матери червонец. Пришлось пообещать, что в новом

учебном году добьюсь хорошей успеваемости и дисциплины, что не буду

камнями спугивать голубей с барачной крыши и переплывать пруд том месте,

где ширина около двух километров.

Поутру бабушка забрала меня и Саню Колыванова на могилки, где покоился

ее сын Александр Иванович, доводившийся мне дядей, а Сане отцом. Мы

переплыли пруд на катере и двинулись в гору. До того как Урал перегородили

плотиной, кладбище находилось недалеко от воды; чтобы не залило, его

перенесли на холм. Куда закопали прах Александра Ивановича, бабушка не

знала, но всегда садилась рядом с бугорком, на котором рос паслен. Тут она

кормила нас и, прежде чем спуститься к Уралу, выкладывала из корзины в ровик

возле могилы крендели, шаньги, яички, конфеты - для нищих, для детей и для

всякой божьей твари. Все это она посыпала серебром, вынутым из кармана

фартука, который по-деревенски назывался запоном.

Теперь, едва она начала спускаться к перевозу, мы упросили ее отпустить

нас в станицу Магнитную. Здесь было много голубей, и продавали их дешевле,

чем в городе. На околице стоял пятистенник бородатого взрывника, рвавшего

железную руду на горе Атач. Мы застали дома взрывника, и он продал нам пару

турманов: чубарую голубку, по серому - рыжий крап, и голубя, белого в черных

пятнах, как бы разрисованных коричневыми зигзагами, за свою масть

носившего кличку Страшной, но совсем не страшного, а наоборот - красавца:

розовые лапки в светлых чулочках, вокруг головы - кудрявый воротник, на груди

– темное жабо, и по тому жабо пересыпаются зеленые сполохи.

Я совершил покупку на выгодных условиях: с отдачей голубей после

первого прилета, с выкупом за половинную цену - после второго. Хотя у меня

было впечатление, что взрывник добр, я опасался и обмана, и подвоха: вдруг да

спрячет прилетевших голубей, да так турнёт из станицы, что ноги впереди тебя

будут бежать.

Когда голубятник не надеется, что голуби быстро приживутся к его дому, то

он обрывает их: выдергивает из крыльев маховые перья. Кто обрывает на одно

крыло, кто - на оба крыла. Расчет прост: пока перья вырастут - голуби

привыкнут к новому дому. Я собрался обдергивать Страшного на одно крыло, но

раздумал: вырастая, маховые перья становятся короче, и Страшной станет

косокрылить - другое крыло у него будет длинней. Я решил держать голубей в

связках. Связки портят крылья, и голуби маятся в них. Да что поделаешь? Саня

развернул крыло Страшного. Нитку, сложенную вчетверо, я завязал на крайнем

маховом пере и поочередно притянул к нему остальные маховые перья. Связали

мы и Чубарую. Перед тем как выпустить голубей на пол, Саня и я сбегали на

базар за коноплей, пожарив ее на сковороде, высыпали на фанерное сиденье,

вышибленное из венского стула. В жестяную банку с водой подмешали меду. Из

разговоров голубятников я знал: чтобы приучить умных голубей, их надо

кормить жареной коноплей, а поить подслащенной водичкой. Страшной и

Чубарая наперегонки клевали коноплю и воду пили охотно и жадно и все-таки

после этого расстроили нас: тянули вверх головы, выбирая, куда бы взлететь, а

также упорно сдвигали клювами связки, намереваясь освободиться от них.

Пришел Петька, весело ухмылялся. Потом его лицо стало жалостливым.

Мучительно вертелись турманы, каждый топыря свое стянутое крыло. Однако

едва я спросил его: «Петь, как будем жить?» - он ответил настолько жестко, что

не оставил никакой надежды на упрашивания: «Жить будем без отдачи».

– Хорошо!
– с вызовом сказал я.

– Краснохвостая снесла яйцо, - вдруг сказал он, вероятно решив идти на

попятную.
– Договор утвердим такой: на молодняков с отдачей, на старичков -

без отдачи.

– Нет.

– Почему?

– Обойдемся без пункта. Без отдачи так без отдачи.

– Не дам я тебе развести голубей, Колька, раз ты такой гордый.

– Смотри, как бы я не переловил твою дичь.

– До моей дичи у тебя нос не дорос.

– Еще как дорос! Хвальбушка...

– Мои откуда хочешь прилетят, хоть из Троицка, хоть из Челябы.

– Ни один не прилетел. Ежели б не я, сидел бы с пустой голубятней.

– У тебя ноги повыдергивать, ты придешь?

– Банан За Ухом и не обдергивал их. И в связках они не были.

– Он их держал в гнездах, в темноте. Понял?

– Да не знаешь ты... Ты струсил к нему сходить. Может, у него там остальная

твоя дичь. «Держал в гнездах...»

– Мы это запомним, Кольта. Буду ловить и головы рвать. Ни тебе. Ни себе.

– Голуби не виноваты. Ты мне рви башку, ежели я виноват, а их не трогай.

– Пашке скажу - он тебя через колено переломит.

– А я на Пашку поджиг сделаю.

– Конопельки нажарил...

– Иди, покуда есть на чем ходить.

Внезапно мне сделалось смешно: уж больно я рассвирепел. Я прыснул, Саня

подхватил мой смех. А Петька почему-то растерялся и юркнул за угол барака.