Лягушонок на асфальте (сборник)

Скоро на другом конце барака появились Тюля и Генка Надень Малахай.

Балаганы, будки, сараи тянулись вдоль барака; между ними и бараком было

расстояние длиной в телеграфный столб. Почти от завалинки тянулись полоски

грядок чуть шире комнатных окон. Тропкой между огородиками и

хозяйственными строениями повел Генка к своему шпальному сараю сивого

Тюлю. Я не углядел, что руки у них за спиной, потому что приготовился, чтобы

схватить в воздухе Страшного: метил взлететь на стальную трубу, вогнанную в

землю вместо кола.

Когда я услышал хлопанье крыльев и обернулся, то увидел Лебедя с

Лебедкой, летевших прямо на меня. Если бы я сам таким дерзким образом не

подкидывал голубей, то пригнулся бы невольно от испуга, что голуби врежутся

в меня. Но теперь я лишь восхитился: ловко, черти, подкинули.

Лебеди промчались над моей головой. И как только утянулся за ними

ветерок, я услышал взлет Страшного. Саня прыгнул, чтобы поймать его на

трубе, но промахнулся, и Страшной пестрым взрывом перекинулся на будку.

Сидя на ней, Страшной снимет полусдвинутые связки и улетит. Этого я не мог

допустить. Я полез на крышу и порвал об гвоздь брюки. Страшной, когда я,

вытянув руки, двинулся к нему, не захотел спуститься вниз, несмотря на то, что

там сидела, охорашиваясь, Чубарая, а невероятными усилиями, казалось,

кувыркаясь, дотянул до крыши барака. Я давал матери слово, что не буду лазить

на барак, и сел на порог будки, хотя мысленно уже ступал по гребню крыши.

Саня хотел выручить меня, но я приказал ему вернуться. Он плохо

поддерживает равновесие, будет оступаться со швов между листами железа на

сами листы. Крыша загрохочет. Повыскакивают на улицу женщины, начнут его

честить, а то и выбежит отец Тоньки Трехгубого, и ему взбрендится кидать по

Сане камнями... Скандал. И прощай, голуби.

Страшной стал чиститься. Он расправил клювом перья на груди, выбирал и

вытеребливал пылинки-соринки. О связках он забыл, чем и обнадежил меня в

том, что слетит на землю к голубке. Но это было поспешное наблюдение. Потом

я заметил, что, обираясь, он осматривал местность. Он видел крыши бараков,

стоявших в одной линии с нашим, и тех, что находились ниже его на подошве

горы. Поверх нижних бараков был обзор на три стороны света. Правда, на юг,

туда, где за прудом лежала, как бы скатываясь в лог, станица Магнитная, даль

была заперта Третьей Сосновой горой и горой-полуостровом. Зато западней

горы-полуострова, за прудом, она кончалась в дымке, сквозь которую чеканился

Уральский хребет черными, синими, лиловыми, голубыми отрогами. Северный

угол небосклона, загруженный трубами мартенов, кубастым зданием

воздуходувки, домнами, угольными башнями, галереями коксохима, терялся в

бурой заводской гари.

Приглядываясь к местности, Страшной, конечно, нашел знакомые

ориентиры, потому и побежал рысью на гребень крыши, а там весело принялся

за сдирку связок, и, едва освободил крыло, тотчас взлетел, и напрямик ударился

по направлению к Третьей Сосновой горе, и скоро перескользнул через ее

макушку.

Пока мы следили за Страшным, то не обращали внимания на Чубарую. И

когда, поникло вздохнув, я хотел ее загнать в будку, она вспорхнула на дверь, а

оттуда на саму будку. Связки уже были на конце ее маховых перьев, и лишь

только она потянула в сторону учительского барака, они спали. В отличие от

Страшного, Чубарая с полчаса петляла над нашим участком - на языке

голубятников шалалась - и улетела на Магнитную.

Саша и я понуро брели к переправе. И хотя всегда мы с удовольствием

ступали по дороге, пуховой от пыли, теперь нас не обрадовала ее мягкота. И с

парома ни разу не спрыгнули за время его полутораверстового пути. А обычно -

бултых с кормы. Вынырнешь - паром уж, по первому впечатлению, далековато.

Припустишься за ним. Догонишь. Запыхался, а норовишь показать и

выносливость, и храбрость. Заплывешь в прорез между баржами. Темно:

корпуса смоленые, вода чернолаковая, лишь кое-где в настиле. который

заставлен грузовиками, бричками, таратайками, ручными тележка-ми башкирок-

ягод ниц, светятся щели. Испытывая робость, все-таки преодолеешь этот мрак,

нырнешь и появишься впереди парома. Затем выскочишь из воды, будто бы

хочешь ухватиться за стальной канат; за него катер тянет паром. Заохают

женщины: дескать, руку озорник распорет - из каната торчат жилы, под

паромное дно угодит. Заругается мужчина. Ты сверкнешь ягодицами. Через

минуту кто-нибудь из ребят, держась за якорь, выдернет тебя на корму.

Неужели это опять когда-нибудь будет?

Обманутыми, беззащитными, бесприютными мы чувствовали себя, всходя

на холм. На косогорах, любопытствуя, что за мальчишки объявились, встают на

задние лапы суслики. Мы почти не замечаем их, и они ласково посвистывают,

привлекая наше внимание. Они, как маленькие дети, доверчивы и не

соображают, что бывает не до них. И вдруг во мне поднимается такая жалость к

сусликам. Мы им интересны. А мы, случается, выгоняем их из нор и убиваем,

чтобы обменять шкурки на крючки - заглотыши, на акварельные «пуговки»,

прилепленные к картонкам, на губные гармошки.

– Постоим возле папки?
– спрашивает Саша.

Я не отвечаю, чтобы не пустословить. В ровике возле могилы уже нет ни

серебра, ни снеди. Под ветром клонит паслен; звездчатки его белых, розовых по

краю цветов весело глазеют в небо, где кружат канюки. Дядя Шура любил

голубей. В детстве у него была их огромная стая. Если бы он не умер, то мы

попросили бы его пойти с нами в Магнитную, и тогда наверняка взрывник