Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
полусерьезно я пытался понять, как она умудрялась пить под кроватью, но
всякий раз захлебывался водкой, а рюмку опоражнивал всего лишь наполовину.
Саша и я так проголодались, что, кроме горошницы, которую мы
наперегонки уплетали, для нас ничего на свете не существовало, и все-таки мы
покосились под кровать, откуда бабушка напомнила, что пьет за хорошего
человека из Магнитной. Она чокнула рюмкой в поллитровку и поползла
обратно, благодаря бога за то, что он дал талант тому, кто придумал
электричество,
...Хотя Страшной и Чубарая один раз от меня улетели, я, однако, не потерял
веры в чудодейственность жареной конопли. Утром я насыпал в карман конопли
и навел в блюдце сахарной водички. Бабушка ушла в магазин. Я воспользовался
ее отсутствием и подлил в блюдце водки. Голубятники утверждали, чтобы умная
дичь забыла прежний дом, ее надо напоить пьяной.
Как и вчера, связки Страшному и Чубарой не понравились. Они
кособочились, топырили крылья, пытались ссовывать нитки маленькими
розовыми носами. Мы мешали их раздраженным и откровенным попыткам
освободиться от связок.
Перед приходом Петьки Крючина голуби немного смирились со своей
неволей, да и есть захотели, и дружно набросились на коноплю. Петька пришел
смирный. Сколько ни подсматривал за взглядом его раскосых глаз, в них подвоха
я не улавливал. Чтобы подчеркнуть, что я оттаял после нашей вчерашней ссоры,
а также в знак «цеховой» доверительности, я сказал ему, что вода в блюдце
разбавлена водкой и подслащена. Он одобрил это. И я испытал довольство
собой. Ведь поддерживал меня не какой-нибудь задрипанный голубятник, а
серьезный, неисправимый, знаменитый Петька Крючин, который к тому же до
позавчера был моим благосклонным покровителем. Зная, что Петька тут, не
утерпели и пришли с конного двора Генка Надень Малахай (опять он был без
фуражки) и сивый Тюля. Они двигались к моей будке сторожко, словно
подбирались, неуверенные в том, что я их не турну. Саша махнул им рукой:
– Да вы не трусьте, лунатики.
Они быстро подошли, стояли позади Петьки, еще не совсем надеясь, что им
не перепадет за вчерашнюю подброску лебедей.
Страшной наклевался раньше Чубарой. Ему стало скучно, и он принялся
ворковать, отвлекая ее от конопли, и едва она взглядывала на него, как он
распускал хвост и, прижав кончики перьев к полу, делал к ней рывок.
Поклонившись Страшному, Чубарая опять хватала с торопливым постуком
зеленоватое, эмалевое на вид зерно, и снова он, надувая зоб и потрясывая
загривком, выговаривал свое гулкое: «Ув-ва-ва-вва» - и то и дело как бы посыпал
эти звуки, напоминающие дыхание ретивого паровоза, урчащими рокотами.
Генка Надень Малахай восхитился:
– А ворковистый, черт!
Не оглядываясь, Петька отодвинул его локтем. Главным ценителем судьей
здесь был он,
и то, что Генка Надень Малахай вылепил свое мнение об одной изстатей Страшного, возмутило его. Да и я воспринял восхищение Генки Надень
Малахай как нарушение приличия, принятого среди голубятников. Я повернул
на него глаза. Он мелко заколебался из стороны в сторону. Ему хотелось
испариться, и оттого, что никак никуда не мог деваться, он угнулся и запеленал
руки в подол рубахи.
Петька выждал, покуда кощунство, совершенное Генкой Надень Малахай и
как бы оставшееся в воздухе, рассеется, и уже тогда сказал, но таким тоном,
словно совсем не было замечания о ворковистости Страшного:
– Красиво бушует! Настоящая мужская порода!
Раз бушует у тебя на дворе - значит, начинает признавать твой двор. Вполне
вероятно - удастся удержать.
Явно у Страшного пересохло в горле. Он подбежал к блюдцу и напился
глубокими пульсирующими глотками. После этого собственное мозговое
состояние показалось ему каким-то необычным - насторожило горячение в зобу,
– и он потряс головой и помахал кургузыми из-за связок крыльями. Обычное
самоощущение не возвратилось к нему, но он не потерял бодрости,
размашистыми шажками вернулся к голубке и долбанул ее в темя. Саша
захохотал, потом воскликнул:
– Ну, мужик! Права качает. А то он к ней на хвосте, а она равнодушная.
Петька попробовал осечь Сашу:
– Ты, прикрой...
– Что?
– Хлебало.
– Ты не на конном дворе. Ты там командуй... У меня маленький рот, а вот у
тебя в действительности хлебальник: поварёшка пройдет.
– Замолчи, Сашок, - сказал я.
Чубарая, отскочившая от Страшного, таращилась, куда бы взлететь.
Страшной, видно, сообразил, что допустил оплошность, и заукал. Однако его
призывное жалобное постанывание не произвело на нее впечатления. Он
заворковал и, повышая гул своего голоса, вращался, понемногу подступая к
Чубарой. Она заворковала с негромкой, неумелой картавинкой, свойственной
голубкам, и сердито клюнула по направлению к нему, но не достала. Страшной
принял ее мстительный клевок за поклон и пошел колесить вокруг нее, мел
хвостом землю, взгогатывал.
– Вот бушует!
– и в другой раз не удержался Генка Надень Малахай.
– Ни у
кого не встречал!
– Мой Лебедь, что, - грозно спросил его Петька, - хуже бушует?
– Нет, Петя. Они одинаково.
Сожаление появилось на лице Петьки.
– Что значит не голубятник, - проговорил он, обращаясь ко мне.
– У каждого
голубя свой голос.
– И уже к Генке Надень Малахай: - Надо различать...
– Он тугой на ухо, - подсказал Саша.
Чубарая все еще тянула вверх голову. Страшной перестал ворковать.