Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
горланя на все длинное огородное пространство между бараком и вилючей, в
зазорах стеной будок, балаганов, коровников, стаек:
Люба, Любушка, Любушка-голубушка,
Я тебя не в силах прокормить...
В другом настроении я подгорланил бы ему, а теперь обиделся и прогнал
его. Отчасти я и разозлился на Сашу. Вместо «прокормить», как я узнал недавно
и сказал ему об этом, надо было петь «позабыть». Но Саша, уходя, мне в
отместку
Люба, Любушка, Любушка-голубушка,
Я тебя не в силах прокормить.
Я погнался за ним. Он упал на мураву и, лежа на спине, смеялся, по-
щенячьи дрыгал ногами. Разве захочешь лупить такого несерьезного человека?
Когда я возвращался, ко мне подбежал Генка Надень Малахай. Известие,
которое он принес, объяснило Петькино исчезновение. Оказывается, его брата,
Пашку, под хмельком вошедшего в стойло, сильно покусал жеребец по кличке
Архаровец. Петька запряг иноходца и повез Пашку в больницу на Соцгород.
В сумерках, едва я, уставший стоять у стального кола, сел на порожек будки,
появился Петька. Он подал мне маленькую голубку и пошел. Ноги у него
почему-то косолапили. Да и весь он был не всегдашний: пониклая спина, руки
растопырены наподобие крыльев у замученного голубя.
Я посадил Цыганку в гнездо к Страшному. Страшной уже плохо видел.
Голуби плохо видят в сумерках. Он тревожно заукал и вжался в угол.
Я замер возле клетки, закрыв дверцу. Тишина в гнезде. Ни шевеления, ни
звука. Битва начнется завтра, за восходом. Я вспомнил глянцевито-гладкую,
легкую, как из воздуха, Цыганку и пожалел: задолбит ее Страшной. С похмелья
он будет, наверно, лютый.
Утром я чуть не заревел. Страшной до того буйствовал, что повыщипывал
много перьев из голубкиной головки и шеи. Растерзанный вид Цыганки и
особенно эти безобразные плешины на ее головке и шее подействовали на меня
убийственно. Я не разрешил Саше заходить в будку. Надо же обладать такой
бессовестностью! Пришел как ни в чем не бывало да еще невинно улыбается...
И если увидит, что натворил Страшной, то будет от восторга кататься по земле.
В отчаянии я прилег на поленницу, но тотчас бросился к клетке, потому что
Страшной защемил крыло в локте и сдавливал его так свирепо, что прогибались
створки клюва. Я отобрал Цыганку у Страшного и посадил в нижнее гнездо.
Страшной без промедления нырнул в это гнездо и начал вышибать ее оттуда. Я
настегал его соломинкой по ногам. Однако он не только не унялся, а даже
сильней рассвирепел, как и вчера, до крови расклевал мою руку.
Вошел Петька. Сразу обо всем догадался. Велел, дабы я попусту не маялся и
голубям не мешал, оставить Страшного и Цыганку на несколько суток одних.
Дважды в день приносить корму и воды и тут же убираться вон. Да, может
убить. По-умному
спаривают иначе. Голуби должны обзнакомиться друг сдружкой, облетаться над домом, а потом уж их можно сажать вместе. Ну, коль
такой случай, пусть дальше вместе сидят. Убьет так убьет. А ежели спарится,
держа в памяти прежнюю голубку, то шибко будет любить и никуда не улетит от
нее.
Вечером я не обнаружил Цыганку в клетке, обыскался, пока ее нашел.
Бедняжка так спряталась за дрова, что сама бы не смогла выбраться. На
следующий день я воспрянул духом: она таскала Страшного за воротник, а едва
он вырвался, то сиганул из гнезда. Правда, моментом позже он вернулся в гнездо
и задал ей трепку, но вскоре, опять схваченный за воротник, жалко шнырял под
зобом у Цыганки.
Эта их взаимная таска, предваряемая и завершаемая обоюдным
воркованием, в котором выражались возмущение, призыв к покладистости,
нежелание сближаться по прихоти людей, продолжалась еще три дня.
После, день-два, приткнувшись в разных углах гнезда, они мелко
подрагивали крыльями и кланялись, кланялись друг дружке. Потом я застал их в
одном углу. Спрятав воротникастую голову под грудь Цыганки, Страшной укал.
Всегда почему-то мне слышалась в голубином уканье невыносимая жалоба, и я
еле-еле сдерживал слезы. А тут услышал такое лучистое уканье, что тотчас
посветлело на душе. Но когда я замер и вник в него, то начал улавливать в нем и
то и другое, от чего время от времени щемило сердце. И вдруг мне стало
казаться, что я понимаю, о чем его уканье. Ему тепло, ему гладко, ему нежно. И
он проклинает свою беспощадную драчливость и обещает быть смирным и
ласковым. Ему удивительно, что он был спарен с Чубарой. В это ему как-то даже
не верится. Но это все-таки было, но ему каяться не за что. Ведь он не знал об
ее, Цыганкином, существовании. Как хорошо, что мальчишка проявил упорство
и заставил их спариться: ему тоже хорошо, он любит нас и от радости совсем не
моргает, и уши его торчат и пристальны, как звукоулавливатели на военной
машине.
Голубь, которого долго держат в связках, может засидеться. Он растолстеет,
сделается ленивым, будет таскаться на низких кругах. Никак не обойтись без
расшуровки, чтобы стая с таким голубем поднялась в вышину. И хотя во время
расшуровки грохот, крик и свист стоит, не всякого сидня это погонит в полет.
Иной из якобинцев, веерохвостов или дутышей променяет небо на черное жерло
печной трубы.
Неугомонность Страшного указывала на то, что он не засидится. И вместе с
тем пугали перемены в его поведении: обираясь, не тронет клювом связок,
словно они совсем его не тяготят, не заглядится на голубей, кружащих под
облаками, даже не возникнет в нем невольное желание взлететь, когда он