Лягушонок на асфальте (сборник)

горланя на все длинное огородное пространство между бараком и вилючей, в

зазорах стеной будок, балаганов, коровников, стаек:

Люба, Любушка, Любушка-голубушка,

Я тебя не в силах прокормить...

В другом настроении я подгорланил бы ему, а теперь обиделся и прогнал

его. Отчасти я и разозлился на Сашу. Вместо «прокормить», как я узнал недавно

и сказал ему об этом, надо было петь «позабыть». Но Саша, уходя, мне в

отместку опять пропел, как привык:

Люба, Любушка, Любушка-голубушка,

Я тебя не в силах прокормить.

Я погнался за ним. Он упал на мураву и, лежа на спине, смеялся, по-

щенячьи дрыгал ногами. Разве захочешь лупить такого несерьезного человека?

Когда я возвращался, ко мне подбежал Генка Надень Малахай. Известие,

которое он принес, объяснило Петькино исчезновение. Оказывается, его брата,

Пашку, под хмельком вошедшего в стойло, сильно покусал жеребец по кличке

Архаровец. Петька запряг иноходца и повез Пашку в больницу на Соцгород.

В сумерках, едва я, уставший стоять у стального кола, сел на порожек будки,

появился Петька. Он подал мне маленькую голубку и пошел. Ноги у него

почему-то косолапили. Да и весь он был не всегдашний: пониклая спина, руки

растопырены наподобие крыльев у замученного голубя.

Я посадил Цыганку в гнездо к Страшному. Страшной уже плохо видел.

Голуби плохо видят в сумерках. Он тревожно заукал и вжался в угол.

Я замер возле клетки, закрыв дверцу. Тишина в гнезде. Ни шевеления, ни

звука. Битва начнется завтра, за восходом. Я вспомнил глянцевито-гладкую,

легкую, как из воздуха, Цыганку и пожалел: задолбит ее Страшной. С похмелья

он будет, наверно, лютый.

Утром я чуть не заревел. Страшной до того буйствовал, что повыщипывал

много перьев из голубкиной головки и шеи. Растерзанный вид Цыганки и

особенно эти безобразные плешины на ее головке и шее подействовали на меня

убийственно. Я не разрешил Саше заходить в будку. Надо же обладать такой

бессовестностью! Пришел как ни в чем не бывало да еще невинно улыбается...

И если увидит, что натворил Страшной, то будет от восторга кататься по земле.

В отчаянии я прилег на поленницу, но тотчас бросился к клетке, потому что

Страшной защемил крыло в локте и сдавливал его так свирепо, что прогибались

створки клюва. Я отобрал Цыганку у Страшного и посадил в нижнее гнездо.

Страшной без промедления нырнул в это гнездо и начал вышибать ее оттуда. Я

настегал его соломинкой по ногам. Однако он не только не унялся, а даже

сильней рассвирепел, как и вчера, до крови расклевал мою руку.

Вошел Петька. Сразу обо всем догадался. Велел, дабы я попусту не маялся и

голубям не мешал, оставить Страшного и Цыганку на несколько суток одних.

Дважды в день приносить корму и воды и тут же убираться вон. Да, может

убить. По-умному спаривают иначе. Голуби должны обзнакомиться друг с

дружкой, облетаться над домом, а потом уж их можно сажать вместе. Ну, коль

такой случай, пусть дальше вместе сидят. Убьет так убьет. А ежели спарится,

держа в памяти прежнюю голубку, то шибко будет любить и никуда не улетит от

нее.

Вечером я не обнаружил Цыганку в клетке, обыскался, пока ее нашел.

Бедняжка так спряталась за дрова, что сама бы не смогла выбраться. На

следующий день я воспрянул духом: она таскала Страшного за воротник, а едва

он вырвался, то сиганул из гнезда. Правда, моментом позже он вернулся в гнездо

и задал ей трепку, но вскоре, опять схваченный за воротник, жалко шнырял под

зобом у Цыганки.

Эта их взаимная таска, предваряемая и завершаемая обоюдным

воркованием, в котором выражались возмущение, призыв к покладистости,

нежелание сближаться по прихоти людей, продолжалась еще три дня.

После, день-два, приткнувшись в разных углах гнезда, они мелко

подрагивали крыльями и кланялись, кланялись друг дружке. Потом я застал их в

одном углу. Спрятав воротникастую голову под грудь Цыганки, Страшной укал.

Всегда почему-то мне слышалась в голубином уканье невыносимая жалоба, и я

еле-еле сдерживал слезы. А тут услышал такое лучистое уканье, что тотчас

посветлело на душе. Но когда я замер и вник в него, то начал улавливать в нем и

то и другое, от чего время от времени щемило сердце. И вдруг мне стало

казаться, что я понимаю, о чем его уканье. Ему тепло, ему гладко, ему нежно. И

он проклинает свою беспощадную драчливость и обещает быть смирным и

ласковым. Ему удивительно, что он был спарен с Чубарой. В это ему как-то даже

не верится. Но это все-таки было, но ему каяться не за что. Ведь он не знал об

ее, Цыганкином, существовании. Как хорошо, что мальчишка проявил упорство

и заставил их спариться: ему тоже хорошо, он любит нас и от радости совсем не

моргает, и уши его торчат и пристальны, как звукоулавливатели на военной

машине.

Голубь, которого долго держат в связках, может засидеться. Он растолстеет,

сделается ленивым, будет таскаться на низких кругах. Никак не обойтись без

расшуровки, чтобы стая с таким голубем поднялась в вышину. И хотя во время

расшуровки грохот, крик и свист стоит, не всякого сидня это погонит в полет.

Иной из якобинцев, веерохвостов или дутышей променяет небо на черное жерло

печной трубы.

Неугомонность Страшного указывала на то, что он не засидится. И вместе с

тем пугали перемены в его поведении: обираясь, не тронет клювом связок,

словно они совсем его не тяготят, не заглядится на голубей, кружащих под

облаками, даже не возникнет в нем невольное желание взлететь, когда он