Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг

– Но как? Как, Лена, скажи? – не понимал Слава.

– Нужно что-то делать. Нужно вновь выходить к людям, общаться.

Слава замотал головой в несогласии:

– А они нам вслед будут кричать: «Не уберегли!»

– Не будут, – сказала Елена. – Столько лет прошло, никто уж и не помнит нашу Анну.

– Я помню! – воспротивился Слава.

– И я помню, – ответила Елена. – Но мы же не будем кричать вслед друг другу, правда? – Слава как-то по-детски шмыгнул носом, вытер рукавом глаза и сопли, растер больше по лицу, и согласно кивнул. – Я вот, что думаю, – продолжила Елена. – Может, нам удочерить кого? Ну, девочку. Будет у нас новая Анна. Лучше, конечно, не Анна, чтобы не искали в ней нашу первую дочь. Ребенок же не виноват в нашей трагедии, ему ни к чему страдать. Но непременно девочку. Смешливую, с бантиками.

– С бантиками, – расплываясь в мечтательной улыбке, вторил жене Слава.

– Мы ей купим новых платьев, игрушек, – говорила Елена.

– И пупса в коляске.

– И пупса, – согласилась Елена.

Вдруг улыбка сошла со Славиного лица, брови нахмурились.

– Нет, – отрезал он. – Не надо. Не будем удочерять никого.

– Но почему же, Славочка? Мне в этом видится единственное наше спасение.

– Я не смогу полюбить никого, кроме Анны, – тряс седой головой Слава. – Никакую другую девочку, будь у нее хоть сотня бантиков и платьев. Она не заменит мне Анны.

Елена пожала плечами:

– А она и не должна заменить ее. Ее никто и никогда нам не заменит. А вот подарить новую любовь и новый смысл жизни она нам очень даже может.

– Но мы же такие старые уже для детей! – воскликнул почти в ужасе Слава.

– Не на столько старые, чтобы и дальше себя хоронить, – возразила ему жена.

Вновь возникла тишина, но уже не столь пронзительная, не такая вязкая.

– Я подумаю, – сказал Слава, прогнав тишину из этого дома окончательно. Той ночью – тщк – лопнула еще одна незримая черта. Та, что посреди кровати тянулась.

* * *

Может показаться, что родители Анны недостаточно крепко ее любили. Знаете, как бывает: есть ребенок и ладно. Лишь бы под ногами не путался, одежду да обувь не рвал и двойки, например, из школы чтоб не приносил. Или еще так: с младенчества и лет до трех-четырех умиляются пухлощекому дитятке, целуют пятки (а некоторые даже ягодички), щекочут пузико, рассылают фотографии всем родственникам, чтоб те полюбовались и комплиментов отсыпали. А едва только дитятко израстается, вся любовь к нему улетучивается. И пятки такой каланче целовать не хочется. И вот только если что случится с кровиночкой (не дай Бог смерть), то тогда-то и очухиваются родители, тогда-то и начинают рыдать-причитать, волосы на головах рвать: «На что же ты нас оставил(а)? Зачем ты нас покинул(а)? Да куда ж ты вперед батьки с мамкой?» И вспомнят, что любили свое дитя, как не любил никто прежде. И поймут, что жить без него никак не смогут. Запрутся. Замкнутся. Будут страдать до самой своей смерти. И на смертном одре – на кровати ли в спальне своей или на больничной койке – улыбнутся облегченно и еле слышно шепнут: «Иду-иду к тебе (вставить имя ребенка), жди, скоро буду. Скоро будем вместе».

Но то не про родителей Анны. Нет же. Хотя и по смерти ее они страдали, хотя и замкнулись в себе и доме своем. Но целовать ее пяточки готовы были хоть до восемнадцати лет. Но там уже сама Анна не давалась. Слава щекотал ее до визга – в чем, в чем, а уж в щекотке он знал толк. Аня чуть ли не задыхалась, по полу перекатывалась, а едва папа пытался дотронутся до пяток, вскакивала и смешливо хмурила брови: «Ну па, ну я ж не маленькая». Тут же уходила к себе в комнату, словно убегала от детских забав, но всякий раз возвращалась и бросалась отцу на шею. Слава смеялся: «Задушишь, задушишь же» А сам в ответ не менее крепко обнимал дочь. Елена, как и всякая мать, стремилась порадовать Анну вкусностями: ее любимыми пирожками с капустой, сахарным печеньем, петушками из самодельной карамели. Анна той еще сладкоежкой была.

И обязательный ритуал, даже таинство: перед сном долго-долго расчесывать дочкины непослушные волосы. Нужно сто раз, чтобы были те шелковистыми, чтобы стали те послушными. Зажгут ночник, усядутся перед зеркалом. Елена аккуратно расплетет девичьи косы, челку взъерошит и примется расчесывать. Сама песню напевает. Песню без слов, больше даже мурлыканье, Анне с самого детства знакомое.

И это только их время, матери и дочки. Словно целый мир скукоживается до одной комнатки, и все, что тебе в этой жизни нужно, вот здесь, под рукой.

Анна перед зеркалом не вертится, смотрит то на свое отражение, то на Еленино, ищет схожести во внешности. Вот, вроде, нос мамин и губы. Лоб только папкин – высокий. Тот говорит, что это от большого ума, но этот «большой ум» девочке приходится закрывать непослушной челкой. Иначе кажется, что она и не девочка вовсе, а инопланетянин какой-нибудь. Как бы хотелось все же на маму быть похожей. Она вон какая красивая.

Елена же на это улыбается: «Да папа у нас тоже тот еще красавец». Анна нос морщит: «Не хочу на мужчину быть похожей». Елена смеется: «Да ты и не будешь! А вообще, говорят, что девочки, похожие на своих отцов, вырастут счастливыми». «Я и так уже счастлива, мама».

Лишь только один момент, омрачивший девичье счастье, помнит Анна. Совершила она тогда незначительную провинность: то ли на полчаса позже условленного домой вернулась, то ли посуду не помыла. Такое и раньше случалось, родители, конечно, журили, но сильно не ругались никогда.

На сей раз Елена не в духе была. Будто сам черт ее покусал. Или нашептал на ухо: «Наказать надо негодную девчонку!» И Елена схватила домашнюю тапку и шлепнула по заднице Анну аж целых три раза. Били ли вас когда-нибудь домашней тапкой? Нет? Так знайте, что тапка Елены была мягкой, пушистой. Такой, как ни замахивайся, больно не ударишь.

Не почувствовала Анна боли, но все равно на мать разобиделась. Ишь чего выдумала – дочь бить! От самого поступка больно было.

Разрыдалась Анна. От обиды. Ушла в свою комнату, заперлась там.

Черт с плеча Елены вмиг свалился, обратно уже не забраться. Стыдно стало матери, что вот так вот с дочкой обошлась. Действительно, не велика и провинность. За что, спрашивается, шлепнула? Еще и три раза – в добрых русских традициях, три поцелуя при встрече, Бог тоже любит троицу, три удара по заднице. Долго стучалась Елена в дверь Анниной комнаты, долго не пускала ее дочь. А едва только дверь открыла, вроде как сжалилась, кинулись обе друг другу в объятия: мать, чтобы искупление найти, дочь, чтобы убедиться в том, что сильна еще материнская любовь, что случайными были те удары. Но все же до конца своих дней случай тот Анна помнила, до самого пруда злосчастного. Не сердилась, но зачем-то в уме держала. Так, на всякий случай.

И невозможно оставаться равнодушным, когда родная дочь уезжает учиться. Тут впервые узнаешь, что такое «оторвать от сердца». Да что там! Это словно целое сердце вырвать из груди и оставить биться где-то там, в стороне, чтобы теплилась в тебе жизнь, но ты толком не чувствовала. Говорят, привыкаешь. Говорят, что птицы должны лететь из гнезда. Но не так-то просто их отпускать. Все думаешь: а не обрезать ли крылья. Фу, какая жестокость! Уезжая, Анна обещала: «Писать буду, звонить буду каждый день». И правда, поначалу так и поступала. А потом звонки становились реже, короче. Иногда ограничивались: «Мам, мне некогда, я потом перезвоню». И назавтра некогда, и послезавтра тоже. Так же с приездами: поначалу каждые выходные навещала Анна оставленных ею родителей, после – раз в месяц, а потом и вовсе перестала появляться. Грустно. Скучающие по дочери Елена и Слава места себе не находили. Ну хоть бы одним глазком ее увидеть, хоть с минуточку постоять рядом. И они собрались, и они поехали в город дочь навестить. А дочь и нос воротит: «И кто же заявляется без предупреждения? Мам, пап, ну вы что дети малые! У меня вообще-то планы на эти выходные. Мы с девчонками в клуб идем». Елена растерялась: «Так мы ж не против клуба, Аннушка. Хочешь – ступай. Мы как раз спать ляжем. А перед этим с тобой побудем». Анна фыркнула: «Со мной они побудут. А краситься я когда буду? А собираться? Что ж мне, чучелом в клуб идти?» – «Да разве ж мы помешаем, доченька?» – недоумевал Слава. «Еще как помешаете! Давайте по чашке чая с дороги, – смилостивилась Анна. – И ступайте. Завтра еще перед отъездом, так и быть, загляните на прощание. Но это, если не рано поедете. Рано я после клуба не встану». По чашке чая – и на том спасибо. Целых десять минуточек рядом с дочерью.

Ох, красавица выросла. Ох, умница. Не успел Слава последний глоток отпить, как вытолкала их Анна за дверь: «Ну все, все. Повидались, и хватит». Наутро не вышла. Потом по телефону сказала, что «рано приперлись».

Жаль. Даже не обнялись за эту встречу. А потом Анну из университета выгнали. Хвосты сессионные не подтянула, прогуляла все.

Пришлось домой возвращаться. Очень не хотелось, стыдно как-то, непонятно только, перед кем больше – перед родителями или односельчанами. У них в деревне позорно поступать и недоучиваться. Уж лучше вовсе не пытаться и школой ограничиться. А универ или даже училище бросать – дело негодное, постыдное. А уж если самого прогнали, то и вовсе никуда не годится. Нет, не хотелось к родителям возвращаться, но больше некуда. Нигде не ждут. Никуда не зовут. Елена же со Славой ни слова укора не сказали дочери. Ну что ж, не сложилось, не получилось. Побудь пока, доченька, с нами, отдохни, подумай. Там или заново поступишь, или восстановишься, если получится, или работать пойдешь. Все, что сама захочешь. Мы любое твое решение поддержим. Отчего же Анна не сказала родителям, что беременна? Почему не доверилась им? Они бы приняли ее ребенка, не спросили б даже, от кого он. И радовались бы пополнению в семье.