Любимец

Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.

— Что еще? — спросил я.

— Ты парень хороший, — сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. — Ты парень красивый, — повторила она и подмигнула мне.

Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.

Но я даже отодвинуться не мог.

— Сейчас нас разбирать будут, понял?

— Как так разбирать?

— Сопляк ты недорезанный, — беззлобно сказала женщина. — Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.

— Как умно себя вести?

— Если они решат, что ты сильный, — попадешь на урановые рудники. Или на уголь — это конец в две недели.

— А как я покажу, что я не сильный?

Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.

— Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай — ну что, не придумаешь, что ли?

— А если не рудники?

— Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или самое лучшее — на кондитерскую!

— Это лучше! — Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники — лучше смерть!

Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.

— Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?

У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.

— Живи как хочешь, — сказала женщина, — мало ли народа по миру бродит.

Бродит… это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу — я домашний!

Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели — неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей — так, я видел, делали молодые и наглые.

Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку — в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом — мне стало немного теплее.

— У меня один знакомый был, — рассказывала она мне, как старому приятелю, — мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?

— Нет, — сказал я.

Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.

— Ну хоть слышал?

— Слышал, — сказал я. — По телеку иногда показывали.

— А ты где телек видел? — спросила женщина с подозрением. — Нам ведь не положено.

За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему было теплее — его со всех сторон окружали люди. И он сказал:

— А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.

— Нет, — сказала Ирка, — я спрашивала.

— Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в вонючке отобрал, помнишь?

— Я не видела, я спала.

— А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры накинулись.

Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего любимца.

— А чего он тогда молчал? — спросила женщина. — Ведь из-за него Кривого убили, а нас всех забрали.

— Правильно сделал, что молчал, — сказал голос. — Кто просил Кривого ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого — это закон.

Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки, сказал:

— Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.

— Я и вам не мешаю, — сказал старик, которого назвали Раком.

Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку меня грели другие люди, и было сносно.

Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.

В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман, и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.

— Вставать, вставать, вставать! — кричал толстый темнолицый милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала уши и закрывала лоб. — Стройся по одному!

Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и, дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в неровную линию.

Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко, если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.

Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись, помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он продолжал мочиться и, что самое удивительное, многие в строю начали смеяться, даже хохотать вместе с ними.

Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал, что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда — это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они громко разговаривали и даже смеялись — и я был так удивлен одеждой, что не смог рассмотреть лиц.