Любимец

Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал сержанту:

— Ну и экземпляры!

Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.

— Вечно с ними морока, — сказал сержант. — Ну чистые скоты.

— Мы из них сделаем людей, — сказала толстая женщина, тоже в теплой одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза — наверное, эта женщина много ела.

Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина с большой бородой. Он останавливался перед людьми, порой приказывал открыть рот, отводил веко — словно на выставке любимцев, на которую меня как-то давно брали хозяева. Первые два или три человека ему не понравились, третьего, похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил из строя и показал пальцем, где тому стоять. И в его движениях была такая уверенность, что мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не оглядываясь, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание, уже следовал дальше. Так он приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или плохо попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу нашел ее — она стояла человек за пять от меня. Женщина заметила мой взгляд и догадалась, что я хочу узнать. Она отрицательно покачала головой и согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее примеру — я согнулся так, что пальцы левой руки достали до земли, сгорбился и даже скособочил лицо.

— Ты всех возьмешь, Пронин, — сказала толстая женщина в меховой одежде, — нам же тоже рабсила нужна.

— Лишнего не возьму, Марья Кузьминична, — сказал Пронин голосом сытого человека.

Он как раз дошел до меня и внимательно посмотрел. От страха разоблачения меня шатнуло.

— Ну и рожа, — сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова его, а тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что я выпрямился и принял было гордую позу, но на мое счастье Пронин уже проследовал дальше. Зато мое движение не укрылось от толстой Марии Кузьминичны, и она быстро сказала:

— Этот — мне.

Я снова перекосился: женщина потянула меня за локоть, а один из милиционеров, желая оказать женщине содействие, так дернул меня за руку, что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.

Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел опомниться, как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых мужчин и здоровых людей иного возраста, была отобрана Прониным, была еще одна группа — в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью женщины Марии Кузьминичны. Третья группа, состоявшая из инвалидов и стариков, осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше всех — черная машина въехала внутрь, милиционеры помогали инвалидам и старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что я увидел, — белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные решетками лица.

— Их куда? — спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить о нас, о себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.

— Им кранты, — сказала беззубая женщина. Лицо ее, от века до подбородка, прорезал узкий шрам.

— Что это значит?

— А это значит, что на мыло.

Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я понимал, что судьба этих существ незавидна.

Мария Кузьминична подошла к нам и оглядела наше воинство, которое радости у нее не вызвало.

— И где же вас таких изготовляют, — сказала она печально. — Пользы от вас — кот наплакал.

— Не годятся, не брала бы, — сказал стоявший рядом с ней наглого вида лысый, несмотря на молодость, человек.

— На дармовщинку почему не взять.

После некоторой паузы она сказала мне:

— Можешь выпрямиться, ты уже мой.

Я понял, что мой наивный обман разоблачен, но сержант и бородач стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.

Так как я колебался, лысый помощник Марии Кузьминичны незаметно подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от боли и, конечно же, вынужден был выпрямиться.

Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока, а за ней стали смеяться и все остальные. К тому же я вместо того, чтобы стоять прямо, продолжал упорно сгибаться как инвалид, а Лысый к вящему удовольствию зрителей продолжал меня пихать. Тут я потерял над собой контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел метров на десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня, решили, что если он не погиб, то, по крайней мере, переломал себе все руки и ноги.

К счастью, Лысый остался жив и даже здоров, зато позор, пережитый из-за того, что его при всех ударил подонок со свалки, был для него непереносим, и я нажил врага.

— Вот это правильно, — сказала Мария Кузьминична. — Не зря я сразу на тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.

И, она весело рассмеялась — она была веселой женщиной.

3. Любимец на фабрике

Грузовик, который вез новых работников Марии Кузьминичны, был открытым, стареньким, и на подъемах его двигатель страдал, пыхтел, отказывался трудиться. Лысый сидел в грузовике с бродягами, хотя пока никто не собирался убегать — все были голодны и замерзли. На людской лотерее, через которую, как я понял, некоторым пришлось пройти уже не раз, нам всем повезло. И работа, на которую везли, была сносная, да и директор Мария Кузьминична, по слухам, была не вредная. На ее фабрике тоже умирали от болезней, а кто не помирал, сбегали, но так, чтобы помереть от голода или чтобы тебя замучили — такого не бывало.

— Ты Лысого бойся, Лысого, — предупредила беззубая женщина, которая как бы взяла надо мной опеку, и я не возражал — по крайней мере, пока она мне помогала. — Он подлый и ревнивый.

— С чего ревнивый? — не понял я.

— Он с мадамкой живет, а она все ищет из трудящихся себе нового друга. Он же сам трудящимся был. На свалке вырос, на помойке помирать не желает.

— Ирка, заткнись! — крикнул Лысый. — Я тебя узнал, халява!

Женщина понизила голос, но говорить не перестала.

— Мы с тобой отлежимся, откормимся, — и в лес!

— Зачем? — спросил я.

— За свободой, — ответила Ирка.

Она провела кончиками пальцев по тыльной стороне моей руки и добавила:

— Нежненький… любимец.

— Я обыкновенный.

Грузовик трясло, и время от времени нам приходилось хвататься друг за друга, чтобы не упасть.

— А что это за место? — спросил я, чтобы переменить тему разговора.

— Место, куда нас везут?

— А я тебе разве не сказала? Кондитерская фабрика.

— Там конфеты делают?

— Конфет я не пробовала за всю жизнь, — сказала Ирка, — и если это конфеты — то не для нас с тобой.

— А для кого?

— Темный ты! Как хоть зовут тебя?

— Тим.

— Тимошка?

— Лучше Тим.

— Как хочешь.

— А для кого конфеты?

— Это не совсем конфеты, — сказала Ирка. — Это конфеты для жаб.

— Для спонсоров?

— Ты точно с другой планеты — вот в чем дело!

Машина катила по неширокой дороге, которую давно не чинили, поэтому грузовику то и дело приходилось тормозить или объезжать ямы и трещины в асфальте. Я смотрел через борт, и мой глаз искал привычные пейзажи: серые кубы — дома спонсоров; сизые, врытые в землю купола — их базы.

Две башни наблюдения все время маячили на горизонте, но что касается других примет нашего мира — их не было видно. Местность вокруг была пустынной: кое-где из-под травяного покрова или из зарослей орешника поднимались металлические конструкции или валялись бетонные плиты. Я понимал, что это следы той великой и трагической эпохи, когда спонсоры, чтобы спасти Землю, были вынуждены закрыть и ликвидировать все ее вредные заводы и комбинаты, и люди получили возможность свободно дышать, а дети — рождаться здоровыми. Мне было известно, что по договоренности между спонсорами и теми людьми, которые предпочли самостоятельное, полное невзгод и случайностей существование, было заключено соглашение, что люди вывезут мусор и закопают его. Но люди, в силу свойственного им легкомыслия и неумения подолгу сконцентрироваться на одной мысли, забывали выполнить свой долг — теперь же, когда время упущено и природа сама залечила свои раны, уборка потеряла смысл. Да и диких людей почти не осталось.