Любопытное приключение

Посл небольшой паузы:

— Добрый, маленькій дурачекъ: утромъ собираетъ всю эту груду сапогъ, сортируетъ ихъ по принадлежности и ставитъ каждую пару у кровати ихъ обладателя. Ему такъ много пришлось возиться съ ними, что теперь онъ знаетъ всякую пару наизусть и можетъ разсортировать ихъ съ закрытыми глазами.

Посл новаго молчанія, которое я умышленно не прерывалъ:

— Но самое скверное то, что, окончивъ свои молитвы (если только можно когда-либо считать ихъ оконченными), онъ встаетъ и начинаетъ пть. Ну, вы вдь знаете, что у него за медовый голосокъ, когда онъ разговариваетъ, вы знаете, что этимъ голоскомъ онъ можетъ заставить самую закоренлую собаку подползти къ нему отъ самой двери и лизать ему руки; но даю вамъ мое слово, сэръ, что онъ не можетъ сравниться съ его пніемъ. Звуки флейты грубы въ сравненіи съ пніемъ этого мальчика. О, онъ воркуетъ такъ нжно, такъ тихо, сладостно въ темнот, что вамъ кажется, что вы на неб.

— Что же тутъ такого „сквернаго?“

— А! Въ томъ-то и дло, сэръ. Когда вы слышите, какъ онъ поетъ:

Я бдный, несчастный, слпой,

„Когда вы слышите, какъ онъ поетъ это, вы все забываете и глаза ваши наполняются слезами. Нужды нтъ до того, что онъ поетъ, пніе его преслдуетъ васъ до самаго вашего дома, глубоко проникаетъ въ ваше жилище, преслдуетъ васъ все время. Когда вы слышите, какъ онъ поетъ:

Полное страха, грха и печали дитя, Не жди до завтра, сегодня умри, Не грусти о той любви, Которая свыше… и т. д.

— Человкъ чувствуетъ себя нечестивйшимъ, неблагодарнйшимъ животнымъ въ мір. А когда онъ поетъ имъ о родномъ кров, о матери, о дтств, о старыхъ воспоминаніяхъ, о прошедшихъ вещахъ, о старыхъ друзьяхъ, умершихъ и ухавшихъ, вы начинаете чувствовать, что во всю свою жизнь вы только и длали, что любили и теряли, и какъ прекрасно, какъ божественно слушать это, сэръ. Но, Боже, Боже, что это за мученіе! Толпа — ну, однимъ словомъ, вс они плачутъ, всякій бестія изъ нихъ воетъ и даже не старается скрыть этого. И вся ватага, которая только-что забрасывала сапогами этого мальчика, теперь вся сразу бросается на него въ темнот и начинаетъ ласкать его. Да, сэръ, они это длаютъ, они жмутся къ нему, называютъ его ласкательными именами, просятъ у него прощенья. И если бы въ это время цлый полкъ вздумалъ дотронуться до волоса на голов этого поросенка, то они бросились бы на этотъ полкъ, бросились бы даже на цлый корпусъ.

Новая пауза.

— Это все? — спросилъ я.

— Да, сэръ.

— Хорошо, но въ чемъ же жалоба? Чего они хотятъ?

— Чего хотятъ? Богъ съ вами, сэръ, они просятъ васъ запретить ему пть.

— Что за мысль! Вы же говорите, что его пніе божественно.

— Вотъ въ томъ-то и дло. Оно слишкомъ божественно. Смертный не можетъ вынести его. Оно волнуетъ человка, переворачиваетъ все его существо, треплетъ вс чувства его въ тряпки, заставляетъ сознавать себя нехорошимъ и озлобленнымъ, сквернымъ и нечестивымъ, недостойнымъ никакого другого мста, кром ада. Онъ приводить все существо въ такое непрерывное состояніе раскаянія, что ничего не хочется, ничто не нравится и нтъ никакихъ утшеній въ жизни. А потомъ, этотъ плачь! По утрамъ имъ стыдно смотрть другъ другу въ глаза.

— Да, это странный случай и оригинальная жалоба. Значитъ, они дйствительно хотятъ прекратить пніе?

— Да, сэръ, это ихъ мысль. Они не хотятъ просить слишкомъ многаго. Они бы очень желали, конечно, прикончить и молитвы или, по крайней мр, опредлить ему мсто для нихъ гд-нибудь подальше, но главное дло это пніе. Они думаютъ, что если не будетъ пнія, то молитвы они выдержатъ, какъ ни тяжко имъ быть постоянно такъ измочаленными.

Я сказалъ сержанту, что приму это дло къ свднію. Вечеромъ я пошелъ въ музыкантскія казармы и сталъ слушать. Сержантъ ничего не преувеличилъ. Я услышалъ молящійся въ темнот голосъ, услышалъ проклятія выведенныхъ изъ себя людей, услышалъ свистящій въ воздух сапожный дождь, падавшій вокругъ большого барабана. Все это было очень трогательно, но вмст съ тмъ забавно. Скоро, посл внушительнаго молчанія, началось пніе. Боже, что за прелесть, что за очарованіе! Ничто въ мір не можетъ быть такъ нжно, такъ сладостно, такъ градіозно, такъ свято, такъ трогательно. Я очень не долго оставался тамъ, начавъ испытывать волненіе, не совсмъ подходящее для коменданта крпости.

На слдующій день я отдалъ приказъ прекратить и молитвы, и пніе. Затмъ прошло три или четыре дня, которые были такъ полны разныхъ наградныхъ тревогъ и непріятностей, что мн некогда было думать о своемъ барабанщик. Но вотъ какъ-то утромъ приходитъ сержантъ Рэйбурнъ и говоритъ:

— Этотъ новый мальчикъ ведетъ себя очень странно, сэръ.

— Какъ?

— Онъ все время пишетъ, сэръ.

— Пишетъ? Что же онъ пишетъ, письма?

— Я не знаю, сэръ; но какъ только онъ освобождается отъ занятій, онъ все время ходитъ вокругъ форта и разнюхиваетъ, совершенно одинъ. Право, нтъ, кажется, уголка во всемъ форт, который бы онъ не осмотрлъ. И все ходитъ съ бумагой и карандашемъ и все что-то такое записываетъ.

Мною овладло самое непріятное чувство. Мн бы хотлось посмяться надъ этимъ, но время было не такое, чтобы смяться надъ чмъ бы то ни было, имющимъ хоть тнь подозрнія. Происшествія, случившіяся вокругъ насъ на свер, заставляли насъ вчно быть на-сторож, вчно подозрвать. Я припомнилъ тотъ фактъ, что этотъ мальчикъ съ юга, съ крайняго юга, изъ Луизіаны. Мысль эта была не изъ успокоительныхъ, благодаря существующимъ обстоятельствамъ. Тмъ не мене я отдавалъ приказанія Рэйбурну скрпя сердце. Я чувствовалъ себя отцомъ, который собирается предать своего собственнаго ребенка на позоръ и оскорбленія. Я приказалъ Рэйбурну сохранять спокойствіе, выждать время и добыть мн одно изъ этихъ писаній такъ, чтобы онъ не зналъ объ этомъ. Я также поручилъ ему не предпринимать ничего такого, что бы показало мальчику, что за нимъ слдятъ, приказалъ ему также не стснять свободы мальчика и слдить за нимъ издали во время его прогулокъ по городу.

Въ слдующіе два дня Рэйбурнъ донесъ мн различныя извстія. Успха никакого. Мальчикъ продолжалъ писать, но съ беззаботнымъ видомъ пряталъ бумагу въ карманъ всякій разъ, когда показывался Рэйбурнъ. Раза два онъ отправлялся въ городъ, въ старую заброшенную конюшню, оставался тамъ минуту или дв и затмъ выходилъ. Такія вещи нельзя было пропускать: он имли очень нехорошій видъ. Долженъ признаться, что мн становилось не по себ. Я пошелъ на свою частную квартиру и потребовалъ къ себ своего помощника, офицера интеллигентнаго и разумнаго, сына генерала Джэмса Уатсона Уэбба. Онъ былъ удивленъ и встревоженъ. Мы долго обсуждали дло и пришли къ заключенію, что слдуетъ произвести тайный обыскъ. Я ршилъ взять это на себя. Итакъ, я веллъ разбудить себя въ два часа утра и вскор уже былъ въ музыкантскихъ казармахъ, пробираясь на живот между спящими. Наконецъ, я доползъ до скамейки моего спящаго найденыша, не разбудивъ никого, захватилъ его сумку и платье и, крадучись, проползъ назадъ. Вернувшись домой, я нашелъ тамъ Уэбба, въ нетерпніи ожидавшаго результатовъ. Мы немедленно приступили къ осмотру. Платье привело насъ въ отчаяніе. Въ карманахъ мы нашли блую бумагу и карандашъ, ничего боле, кром перочиннаго ножа и разныхъ пустяковъ и ненужныхъ мелочей, которые обыкновенно собираютъ мальчики, придавая имъ особенную цну. Мы съ великимъ упованіемъ обратились къ сумк и ничего въ ней не нашли, кром порицанія намъ, въ вид маленькой Библіи, съ слдующею надписью на поляхъ: „Незнакомецъ, будь добръ къ моему мальчику ради его матери“.

Я посмотрлъ на Уэбба; онъ опустилъ глаза, онъ посмотрлъ на меня, я опустилъ глаза. Никто изъ насъ не говорилъ. Я почтительно положилъ книгу на мсто; затмъ Уэббъ молча всталъ и ушелъ.

Спустя немного, я собрался съ силами и принялся за непріятную обязанность водворенія похищенныхъ вещей, попрежнему ползя на живот. Повидимому, это положеніе было спеціально предназначено для моего дла. Я былъ истинно счастливъ, когда оно кончилось.

На слдующій день около полудня Рэйбурнъ, по обыкновенію, пришелъ съ рапортомъ. Я сразу оборвалъ его:

— Бросьте эти глупости. Мы съ вами напали на маленькаго, бднаго поросенка, въ которомъ не больше зла, чмъ въ молитвенник.

Сержантъ казался удивленнымъ и сказалъ:

— Вы знаете, что я дйствовалъ по вашему приказу, сэръ, и досталъ кое-что изъ его писанія.

— И что же въ немъ такого? Какъ вы достали?

— Я посмотрлъ въ замочную скважину и увидлъ, что онъ пишетъ. Когда я ршилъ, что онъ ужь дописалъ, то слегка кашлянулъ и увидлъ, что онъ смялъ бумажку, бросилъ ее въ огонь и оглянулся кругомъ, смотря, не идетъ ли кто. Затмъ онъ опять услся такъ же удобно и беззаботно, какъ прежде. Тутъ я вошелъ и послалъ его за чмъ-то. Онъ не выказалъ ни малйшаго неудовольствія, а сразу всталъ и пошелъ. Уголь въ печк былъ только-что зажженъ. Записка завалилась за кусокъ угля сбоку, но я вытащилъ ее. Вотъ она. Она даже почти не обгорла, видите.

Я взялъ бумажку и прочелъ въ ней дв-три фразы, затмъ отпустилъ сержанта, велвъ ему прислать во мн Уэбба. Вотъ содержаніе всей замтки:

„Полковникъ, я ошибся относительно колибра трехъ ружей, описаніемъ которыхъ я оканчивалъ свой докладъ. Они восемнадцати-фунтовыя. Остальное вооруженіе описано врно. Гарнизонъ остается въ томъ же положеніи, какъ я доносилъ, за исключеніемъ того, что дв роты легкой пхоты, которыя предполагалось послать во фронтъ, остаются пока здсь, не могъ узнать надолго ли, но скоро узнаю. Мы довольны, что, принимая все въ соображеніе, дло лучше отложить до“…