Любовь хранит нас

— Любимый цвет — зеленый.

Хмыкаю!

— А красный, желтый в каких-нибудь иных позициях, кроме светофорного ряда, не интересует?

Похоже — нет! Десять минут скоростного бешеного движения и мы — на месте.

— Я проведу. Без разговоров, не пытайся и не начинай. Давай на выход, — командую, предвосхищая слезные просьбы о самостоятельном передвижении по темным коридорам, по злачным лифтовым кабинам и той подобной атрибутике не сильно благополучных спальных районов.

Она смирилась и уже не возражает. Молча выпрыгивает из машины, осторожно прикрывает дверь, затем с опаской и недоверием оглядывается на меня. Рукой показываю, мол, двигайся, подруга, показывай дорогу, — шагаю за тобой, царевна Несмеяна.

Я за тобой… Надутое выражение лица, а я по нему читаю: «Да-да, имеется разочарование в жизни и полный безоговорочный провал. Я — маленькая жалкая девчонка-неудачница». Все понимаю! Какая на хрен там улыбка, да? Ей не до смеха — это факт. Что-то, видимо, в жизни гадского и неподъемного происходит, что расслабить мимические мышцы она не может, а вот задний мост зачетный — тут ни дать, ни взять. «Улыбается» малыш призывно, просто манит поддержать его «улыбку». Без музыки половинки шаловливо играют, как будто бы моргают, а я рукой по своему бедру непроизвольно отстукиваю за каким-то чертом «этим дамам» ритм. Ухмыляюсь, отворачиваю морду в сторону и тут же, как привязанный к ее седалищу, с безумным слюноотделением, возвращаюсь.

— Седьмой этаж, пожалуйста, — просит внутри — я без разговоров выполняю.

Тесно тут, в кабине, без окон и дверей. Девчонка преет, краснеет и смущается, а я без зазрения совести рассматриваю ее. Веснушки! Твою мать! У нее на лице веснушки! Немного, на щеках и пара крапинок на носу, словно неуклюжие пшено на нежной коже рассыпали. Ресницы густой щеточкой по векам расположены — свои, настоящие, точно не искусственные. Ровненькие густые брови на концах стрелой и волнистые, очень длинные, по-моему, лавандой пахнущие темно-каштановые волосы.

— Как тебя зовут? — хриплю. — По-настоящему, слышишь? Как тебя зовут?

— Якутах, я же уже сказала, — упорно врет мерзавка. — Это мое имя.

Улыбаюсь, опускаю взгляд, протягиваю руку и пытаюсь ухватиться за очень маленькую кисть. Не удается! Прячет за спину и шепчет:

— Это лишнее.

— Какая крошечная рука! — по-моему, я восхищаюсь.

Дожил, брат! Женские конечности — и ты впадаешь в откровенный ступор, а затем — в экстаз.

— Пожалуйста, не надо. Вы обещали…

Седьмой этаж. Пружинит амортизатор и со скрипом дергаются по сторонам медленно растягивающиеся двери. Она выпрыгивает первой, быстро оборачивается и на весь коридор пищит:

— Спасибо, что провели, но дальше я сама. Спасибо, что помогли. Огромное спасибо.

Разбежалась! Выхожу следом и от нее ни на шаг не отступаю — просто не даю уйти.

— Пригласи меня, пожалуйста, к себе. Ненадолго. Я хочу поговорить с тобой и все. Честное слово! Якут… Твою мать! Как твое имя? — пообещал не трогать, но все равно хватаюсь за немного влажную руку. — Я — Алексей. Можно Лешкой, так даже лучше — я привык без отчеств. А тебя?

— Пожалуйста, Алексей, Вам пора домой. Очень поздно. Завтра на работу. Вы устали, а я себя очень плохо чувствую. Давайте…

— Сказал же, ничего не будет. Не собираюсь приставать. Хочу поговорить. Мне сегодня исполнилось двадцать восемь лет. День рождения, понимаешь?

Молча утвердительно кивает.

— Угости чаем или кофе. Последний предпочтительнее, но, впрочем, все равно.

— Угу, — вздергивает голову, с мучением вздыхает, но четко произносит. — Кофе и все!

— Немного поговорим и я уйду. Честное слово, Якутах, — поднимаю правую руку, словно присягу на судебном заседании читаю.

Открывает дверь и впускает в темное помещении с подозрительно освещенной комнатой в конце длиннющего коридора.

— Я сейчас, Алексей. Проходите, пожалуйста, на кухню. Или, — крутится вокруг своей оси, — Вы хотите в зал пройти?

— На кухню лучше. Туда? — киваю головой в угаданную шестым чувством сторону и одновременно с этим стягиваю обувь.

— Не стоит, пожалуйста. Вы же ненадолго? — еще раз, как молитву, повторяет. — Ненадолго, ненадолго?

— Не переживай. Одна чашка кофе и я уйду. Обещ…

Мне показалось, что кто-то жалобно и протяжно стонет, словно маленький ребенок крякает, агукает, хнычет и подзывает мать.

— Что это? Тут кто-то есть? — оглядываюсь по сторонам и задерживаю взгляд на тусклом свете из дальнего дверного проема. — Ты не одна? У тебя ребенок или…? Кто это? Щенок, котенок?

— Пожалуйста, посидите там, на кухне. Я сейчас подойду. Это недолго, одна минута, — ничего не объясняет, а только просит подождать.

Не горю желанием остаться в стороне, но все-таки не возражаю и не усложняю и без того очень напряженное положение, спокойно прохожу на кухню, а малышка шустро семенит в сторону той странной комнаты. Присаживаюсь на высокий барный стул у такой же стойки, рассматриваю обстановку — квартира чересчур масштабная, просторная, мне показалось, что там, справа, немного в стороне, есть винтовая лестница наверх. Еще раз оглядываюсь — все так и есть, это искусственный дуплет. Девочка не бедная или имеет богатенького ухажера? Все очень аккуратно, чисто убрано и с модной кухонной начинкой, но… Квартира, как будто бы пустая, словно не жилая — холодная, одинокая и без души.

Тут так тихо, словно в склепе. Мне слышится как будто вдалеке спокойный женский голос заклинает кого-то о большей тишине:

— Папа, тише, ну-ну, тише-тише, пожалуйста. Я уже пришла. Все нормально, ничего не произошло, заплатили хорошо, — негромко и размеренно говорит, словно упрашивает кого-то. — Нам хватит.

Блядь, Смирнов, кого-то? Ты что, оглох? Говорит «папа», значит, там отец?

— М-м-м-а, — в ответ мычит не человек, а смертельно раненное животное.

Когда-то грубый и мужской, но сейчас почему-то очень высокий голос на концевых гласных, словно вынужденно поет, пытается ей что-то сказать и проявить в их разговоре хоть какое-то участие.

— Давай-давай. Господи, как же это произошло? Подожди немного. Пап, я тебя прошу… Обними меня за шею. Вот так… Сейчас-сейчас. Господи, отец! Я не могу… Ты чересчур тяжелый и большой. Господи, Господи! Ну, что мне делать?

Хватит! Надоело слушать, ждать, подозревать, догадываться. Поднимаюсь и иду в ту потайную комнату. В конце концов, это даже смешно. Что там такое, кого она так усиленно скрывает?

Твою мать! Огромный, но в то же время до крайности худой, высохший, словно кем-то неживым испитый, с мертвенно-бледной кожей, обтягивающей лицо, практически лысый старик безобразно лежит на полу, а она…

Она пытается его поднять и затянуть на разобранную тахту и это даже не специализированная медицинская кровать.

— Алексей! — взвизгивает, когда я бросаюсь к ним. — Не надо! Осторожнее, он очень болен. Что вы? Ай!

Подхватываю мужика под изможденные руки-ноги и аккуратно укладываю на эту дохлую кровать. Поправляю острые конечности, раскладываю по сторонам его руки и наклоняюсь, чтобы подушку подложить. А он мне улыбается? Очень внимательно рассматривает, прищуривается, как будто что-то слишком важное припоминает. А потом вдруг опять: