Любовь хранит нас

— Алексей! — отец громко, командирским грубым басом, останавливает мое движение. — Сын, подойди сюда, пожалуйста. На кухню. Я — здесь!

— Пап, — шепчу и поглядываю наверх. — Привет! А мама…

— Спит! Она тебя ждала до трех часов ночи. Какая очередная блажь случилась или конченая х. йня тебя по городу носила? Где ты был?

— С Гришкой засиделись в ресторане, — с улыбкой подгоняю оправдания. — Потом катались, рассекали ночные дорожные просторы, а на финал я его подвез — он слишком много выжрал алкогольной шняги. Наш адвокат хмельной меры совсем не знает, как насосется, так и не замечает берегов.

Отец не злится, просто для незнающих его людей, угрюмую буку изображает.

— Посиди со мной, — батя указывает взглядом на стул. — Отметим день рождения?

— Пап, я не хочу. Наелся так, что уже в брюхо не лезет.

— Мама торт заказала, сын. Хотя бы чай попьем. Ты гуляй, конечно, но совесть все-таки имей. Она не стала есть сама и меня весь вечер впроголодь держала…

— Пап, извини. Не знал, что ты — отчаянная сладкоежка.

— Это уже старость, брат. Года и новые гастрономические предпочтения, — прыскает со смеха и легко хватает меня за волосы. — Садись, сынок. Давай-давай. Сигарету?

Наш разговор с отцом прерывает тот самый нехороший слишком ранний телефонный звонок. Отец, скривившись, смотрит на экран и шепчет:

— Твою мать! Только не она! Не хочу знать. Не верю. Блядь, Серёга! Серёга! Не вовремя, не вовремя.

— Пап, ты возьмешь? — осторожно спрашиваю.

Телефон разрывается — противная бормашинная трель, а отец, словно испугавшись предполагаемого сообщения, подскакивает и по-жабьи отпрыгивает к рабочему столу:

— Леш, там точно ничего хорошего. Это его дочь звонит. Значит, Серёга умер — ничего другого от ее звонков уже не жду. Чувствую… Сука! Дамы и господа, конченая жизнь. Конченая паскуда…

— Возьми трубку, пап, пожалуйста. Разбудим маму, — шепчу и на дверь постоянно оглядываюсь.

— Да! — отец рявкает в пространство, зажмуривает глаза и очень громко дышит.

У него включена громкая связь. Я отчетливо слышу молодой женский спокойный, тихий и размеренный, наверное, уставший голос:

— Максим Сергеевич, здравствуйте. Прошу прощения за очень ранний звонок, это Оля. Климова. Отец умер…

— Когда? — батя, прикрыв глаза, тихо задает собеседнице вопрос.

— Полчаса назад.

— Прими мои соболезнования, детка.

Он поворачивается ко мне спиной и, разговаривая, медленно подходит к окну:

— Оля, я помогу. Слышишь, девочка? Не молчи, пожалуйста. Я слышу, как ты дышишь. Мы все тебе поможем. Ты дома? Где ты? С ним? Одна или кто-то рядом?

— Да. Нет. Теперь, — громкий выдох, — я — одна, отца уже забрали…

— Твою мать!

* * *

*Якутах — женское имя, здесь это имя выбрано в качестве сценического псевдонима танцовщицы, в переводе — изумруд (если верить всемирному разуму).

Глава 2

Я — плохая дочь, холодная, жестокая, каменная, пустая. Ведь я не плачу о своем родителе, а это очень злое и неблагодарное поведение родного ребенка. Отец у нас один и дети его, к сожалению, не выбирают. К сожалению? Нет, не оговорилась. Увы! О чем я думаю в такой момент? О чем? Себя жалею и папу проклинаю? Отец умер, а мне, похоже, все равно — по барабану. Не жалко, не радостно, не пакостно, да, вообще, никак. Черствая и бессердечная — злопамятная дрянь. Пусть так. Так меня чужие люди воспитали, как чувствовали всю сложившуюся ситуацию, как эту жизнь воспринимали — вот что и получилось в результате, грех жаловаться и на давно ушедших из этой жизни пенять. Сердце у меня одно — на всех не хватит, не стоит тратить жизненный ресурс впустую — людям всегда все ровно и равно. Я думаю, он знал об этом и прекрасно понимал, что я не испытываю к нему дочерних чувств, какой-либо привязанности или чего-нибудь иного, что должен транслировать ребенок своему родителю, отцу. Он знал…

— Олечка, примите наши искренние соболезнования. Очень жаль, такая потеря. О-хо-хо!

— Спасибо, — говорю одними губами и рукой указываю направление к столу. — Прошу вас.

С отрешенным видом, в, наверное, чересчур коротком черном платье стою в огромной поминальной столовой, пытаюсь рассмотреть людей, пришедших отдать последние почести всеми уважаемому человеку — полковнику службы гражданской защиты, герою в профессиональной деятельности, неоднократно горевшему на пожарах и на своей любимой работе, а по совместительству, моему отцу. На службе, в обществе, среди своих друзей — да, он — эталон и образец для подражания, а для меня, его как будто бы семьи — нет, Сергей Петрович Климов, шестидесяти трех лет, для меня никто, пустое место. Давно, с детства, наверное, даже с моего рождения. Нет слез или сочувствия? Да какая в общем-то разница. Что ж я за чудовище такое? Он — мой отец. Был им до того ужасного как будто бы вчерашнего дня, а сейчас ушел и снова бросил…

— Ольга, здравствуйте. Примите мои соболезнования.

— Спасибо.

Может быть нужно говорить что-то другое, а я заладила, как заезженная поцарапанная старой иглой пластинка — за что-то посторонним, абсолютно незнакомым людям постоянно слишком вежливо, но без улыбки, говорю «спасибо» или «благодарю».

— Извини, что не успели на кладбище. Как ты, девочка? — меня кто-то трогает за локоть, затем легко сжимает и несколько раз проглаживает мое предплечье снизу вверх. — Держись, Оленька. Отец смотрит на тебя с Небес. Климов наблюдает за своей единственной любимой звездочкой…

Даже так? Господи, только этого мне и не хватало. Мне нечем гордиться, а отцу лучше там, в раю, закрыть глаза и отречься от своей «звездочки». Забыть о ней, как о дурном кошмарном сне.

— Спасибо, — останавливаю свой благодарственный поток и тут же переключаюсь на режим приглашения за поминальный стол. — Проходите, пожалуйста. Там есть места. Присаживайтесь. Папа был бы рад Вас видеть.

При жизни я не любила своего отца — так уж вышло, ничего с этим не поделаешь. Он очень плохо обошелся с моей матерью — так мне казалось раньше, так кажется сейчас, и будет впредь казаться, — со своей первой женой и матерью его единственного неудачного ребенка. Я — не сын, не наследник мужского пола, а значит, по умолчанию, не то. Я слишком рано это осознала, а если быть скрупулезно точной, то где-то в свои восемь лет. Да! В семь моих неполных не стало мамочки — она, будучи глубоко беременной, разбилась в автокатастрофе по пути в роддом. Родители ожидали мальчика, моего родного братика, а в результате Климов получил двойные похороны и трехмесячный запой. А вот в восемь с небольшим Сергей Петрович как будто бы ожил и заново женился. На Оксане…

— Сочувствуем Вам, Ольга Сергеевна.

— Благодарю.

Женился заново, как будто в первый раз! С помпой, с шумными и долгими гуляниями, с белоснежным свадебным платьем и фатой. Нет, она меня не обижала — мачехе было фиолетово на мое присутствие и слабое дыхание в нашем общем доме, она и папу-то с трудом переносила, в общей сложности, по-моему, новоиспеченную жену хватило где-то на пару-тройку, как оказалось бесперспективных для нее, лет. Ушла сама — тихо, не хлопая дверьми, без женских наигранных истерик. Раз — заснули все нормально, два — проснулись, а Оксаны больше с нами нет. Отец недолго горевал об ее отсутствии, он выбрал Анну в качестве своей новой, третьей, жены. Видимо, соблюдал церковные законы — Бог, как известно, любит троицу, значит, с этой женщиной в детородном плане больше повезет. Но Анна сделала в своем замужестве два тайных от отца аборта, а Климов сделал выбор в пользу еще одной, конвейерной жены, а меня, наконец-то, из этого пожарного гарема забрали родители погибшей матери. У них я и жила до совершеннолетия, пока не поступила в институт и, наконец-то, не уехала из родного дома…

— Как же это случилось? Боже мой, всего лишь шестьдесят три года. Он ведь не старик. Олечка, прими наши глубочайшие соболезнования, это огромная потеря. Огромная. Ах…

— Спасибо. Это был инсульт. Извините, я точный диагноз не знаю, но отец очень тяжело болел, не передвигался и не разговаривал, но сильно мучился от мышечных спазмов и головных болей, а сейчас ему, наверное, хорошо, он успокоился и ушел на небо…

— Ну что ты, ну что ты, детка, не гневи Бога, ему же там все видно. Как ты так о родном отце? Ох, какое горе.