Любовь и ненависть

посмотрел на начальника МУРа и заерзал на стуле. - Это

допрос?

– Да, допрос, - ответил полковник сухо и холодно и

предупредил: - Постарайтесь говорить правду, чтоб потом не

раскаиваться.

В глазах Гольцера появились огоньки первой

растерянности, а лицо потемнело. Он прикрыл лоб и глаза

ладонью, ответил, глядя в стол:

– Да, получал.

– Для какой цели? - Это спросил Ясенев глуховатым

голосом.

– Меня просил один товарищ.
– Гольцер поднял глаза на

Андрея.

– Фамилия того человека? - быстро, как выстрел,

прозвучал вопрос Струнова, сидящего по левую руку от

Гольцера.

– Я не могу назвать этого человека, - наконец выдавил

Гольцер, нервно оглядываясь, точно его преследовали.

– Мы вам подскажем.
– Полковник достал фотографию

Сони Суровцевой и положил ее перед Гольцером.
– Для этого

товарища?

Гольцер смущенно повел глазами, облизал языком

сохнущие губы и спрятал под стол свои предательски

дрожащие руки. Теперь он решил не смотреть ни налево, ни

направо, где сидели сотрудники уголовного розыска, он

смотрел только прямо перед собой на полковника влажными

затуманенными глазами. Нужно было отвечать на трудный для

него вопрос. Он понимал, что сказать "нет" бессмысленно:

только поставишь себя в неловкое положение и дашь своим

противникам лишний повод уличить тебя во лжи. Он забыл,

что три минуты назад отрицал свое знакомство с Суровцевой,

и теперь тихо, через силу, добавил:

– Да.

– Как ее фамилия, имя?
– спросил Струнов.

– Вы уже назвали, - не поворачиваясь к нему, ответил

Гольцер.

– Мы хотим, чтобы назвали вы, - заметил Ясенев.

– Ее зовут Соня. Фамилией не интересовался, - сказал

Гольцер, и грустная ирония прозвучала в его словах. Он

поспешил добавить, ни на кого не глядя: - Девчонка легкого

поведения.

– Почему вы пытались скрыть свое знакомство с

Суровцевой?
– спросил Струнов, не расположенный к иронии.

Гольцер уже предвидел этот вопрос и приготовил ответ:

– Такие знакомства не принято афишировать.

– Вы с ней сожительствовали?
– спросил Ясенев.

– Да.

– Долгое время?

– Это уже из области интимных отношений.
– Гольцер

сморщил лицо и задвигал густыми хмурыми бровями. - Я

отказываюсь отвечать.

– Когда вы с ней виделись в последний раз?
– спросил

Струнов.

– Я не могу точно припомнить, но это было с месяц

назад.
– Где встречались?

– У меня на квартире.

– Вы тогда ей вручили рецепт на морфий?

– На морфий, да.

– Напоминаю, Гольцер, ваши показания фиксируются.

Советую говорить правду, - сказал полковник, не отрывая

взгляда от бумаг, которые он изучал или делал вид, что

изучает.

– Я говорю правду. - Гольцер положил на стол свои

успокоившиеся руки, крепко сцепил пальцы.

– Я вижу, вы не очень торопитесь говорить правду. -

Полковник эффектно, с видом победителя захлопнул папку с

документами, которые он просматривал во время этого

непродолжительного допроса, и встал.
– А сейчас вы покажете

нам место своей последней встречи с Суровцевой.
– И уже к

Струнову: - Юрий Анатольевич, предъявите гражданину

Гольцеру ордер на обыск квартиры и всех принадлежащих ему

помещений.

Глава восьмая

Гольцер проснулся от кошмара: на него надвигалось что-

то непонятное, странное и страшное, лишенное определенной

формы. Он запомнил только глаза - большие, круглые,

остекленело застывшие в ужасе, и когти, которыми это

чудовище собиралось задушить его, Наума Гольцера. В узкой

продолговатой камере под потолком тускло светит лампочка.

Она напоминает ему светлячков на берегу моря возле Сухуми

в теплую летнюю ночь. Хорошо сейчас на Черноморском

побережье: пляж, рестораны, пестрые девичьи купальники,

загорелые молодые тела. И глаза. Те, что в кошмарном сне,

разбудившие его глаза. Они кого-то напоминали. Соню

Суровцеву? Нет-нет, не надо Сони. Никого не надо. Только б

уснуть и забыться. Уснуть надолго и проснуться на берегу

Черного моря в прохладном номере гостиницы, где окна

выходят на север, в пахучий изумруд магнолий.

Но сон исчез напрочь, и ему опять долго не уснуть в этой

одинокой камере предварительного заключения. Ему

предъявили ордер на арест после того, как на даче, в спальне,

эксперт-криминалист побрызгал какой-то гадостью пол, ковер,

широченную, на низких ножках, квадратную кровать и

обнаружил следы крови, невидимые невооруженным глазом.

Это была его роковая оплошность, казалось, все промыл

тщательно, с мылом, бензином, не оставив ни единого

пятнышка. Полдня провозился - и вышло все впустую. Нужно

было сжечь ковер или по крайней мере убрать его из спальни.

Окровавленные покрывало, простыню, свою и Сонину одежду

он сжег, но следы крови нашли на кровати: горячая, она

прожгла покрывало и простыню.

Он не хочет вспоминать, как это случилось, он пытается

подменить эти жуткие, леденящие душу воспоминания другими

мыслями, задавая себе вопрос: "Двое суток сижу я здесь, в

этой одиночной камере, и меня еще ни разу после ареста не

допрашивали. Почему?" И эта неизвестность, ожидание

главного разговора, во время которого ему придется отвечать

на корежащие душу вопросы, было для него страшнее любого

суда и приговора. Раньше, перед тем как совершить