Любовь напротив

Я сделал паузу; Мари, язвительно посмеиваясь, закурила новую сигарету, и я продолжил:

— Если вдуматься, что такое мужчина?

— Настоящий мужчина вовсе не так плох, поверь мне, Дени.

— Тебе легко говорить, Мари, потому что настоящие мужчины ползают на брюхе перед Маридоной, которой ты стала… Нет, я говорю о мужчине, вашем дополнении. Кто мы, если не женщины, лишившиеся своей гармонии, — не смейся! — выродившиеся женщины. Подумай о рудиментарной груди с ареолами вокруг сосков…

— У святых ореолы, а у грудей ареолы… так, что ли?

— Перестань, Мари! Еще раз говорю, подумай о нашей рудиментарной груди, ареолы на которой напоминают о забытом предназначении; подумай о наших половых органах. Мы забыли… мы хотим забыть, что член и яйца это не что иное, как чудовищных размеров клитор и яичник, случайно опустившийся в мошонку. Не смейся, Мари! Я говорю совершенно серьезно. Мы страдаем от одного лишь взгляда на гармоничные женские тела, гладкие, словно тщательно отполированный мрамор. И Шам совершенно прав в своем утверждении, что именно ваши тела создали Красоту. Когда он говорит: «Ваши тела — это и есть Красота», я полностью с ним согласен… И хотя я не люблю живопись, я должен признать: искусство художников и скульпторов, как и искусство кинематографистов, — это, прежде всего, Красота, порожденная женским телом… Мы завидуем вашим чудным телам… Ах, Мари, прекрати смеяться!

— И как во все это вписывается твой бог Эрих? Твой прусский бог, презирающий женщин?

— Строхайм? Но ведь от потери юношеской женственности никто не страдал больше чем он. Ну, подумай сама, Мари! Достаточно лишь увидеть, как он снимал женщин, чтобы понять, куда он вкладывал свою тоску по женскому началу. Кто такие прусские офицеры из «Свадебного марша» или «Веселой вдовы», если не юнцы, доведенные до отчаяния необходимостью постоянно демонстрировать холодную маску мужественности безусых вояк, со стыдливым сладострастием носящих почти женское белье из черного шелка, украшенное имперским орлом… Мы все это знаем… но не желаем видеть, что мужчины, которые чересчур настойчиво афишируют свою «мужественность», на самом деле являются самыми слабыми и больше других боятся лишиться навязанной им потребности жить по-мужски. Мы всегда завидовали вашему спокойствию, вашей способности убивать время, ставить палки в колеса, укрощать беспокойный зуд между ног! И это на фоне того, что нам хватит и секунды, чтобы запустить процесс, который завершится только через девять месяцев покоя и тишины. Стоит ли после этого удивляться, что любые наши действия с маниакальным упорством направлены на то, чтобы загонять вас в жесткие рамки, всячески мешать вам, урезать ваши права?.. Ты смеешься, Мари?

— Да, ты всегда будешь меня смешить, мой милый Дени… Ну, а что ты скажешь по поводу малышки полицейской, которая, как ты утверждал, живет напротив Алекс и Шама?

— Это просто дура… Когда женщина хочет стать мужчиной, это со всей очевидностью означает только одно — она дура. Стремление позаимствовать внешность и мировоззрение угнетателя свидетельствует о явном отсутствии ума и воображения.

Мари пожала плечами, всем своим видом давая понять, что считает меня окончательно спятившим.

Мы оба замолчали, наслаждаясь поездкой по пустынному Парижу в этот теплый и спокойный летний вечер. Неожиданно я рассмеялся, правда, весьма неискренне:

— Кстати, Мари, ты знаешь, как возникло слово «дура»… и его производное мужского рода «дурак»?

— Из-за презрительного отношения мужчин к нашему…

— … вашему половому органу?^[50] Ошибаешься! Вовсе нет. Скорее, наоборот. Именно мужской член — дурак, и он же символизирует глупость. Представь себе, недавно один итальянский епископ, работая в архивах Ватикана, обнаружил документ прошлого века, в котором говорилось, что у некой жительницы маленькой сицилийской деревушки, по ее собственному утверждению, из вульвы исходил длинный, очень яркий световой конус. Тысячи паломников якобы устремились в те края, чтобы увидеть и поклониться этой конусности, рассчитывая, что «такое чудо прояснит смысл их Веры», как выразился епископ.

— Перестань валять дурака!

— Честное слово, я ничего не сочиняю.

— Ну, тогда это чудесная новость! — Мари задумчиво улыбалась… — В таком случае дурак — это конус.

— Совершенно верно, — поддакнул я.

— То есть, дурак или дура…

— Точно, Мари: тот, кто произносит дурак или дура, на самом деле говорит конус в мужском роде.

— Ладно, я рада, что узнала об этом, — она запнулась, а потом добавила: — Особенно от тебя, мой милый конус.

3

«Кто перед нами — боги или смертные?» Вот такое странное сомнение постоянно мучает поклонников мужчин и особенно женщин, которых обессмертила магия голливудского кинематографа. Конечно, подобные вопросы никогда не возникали ни у нас во Франции, ни в Германии или Великобритании. Только Италия, где все еще очень силен романский дух, едва ли не на следующий день после окончания последней войны открыто и радостно демонстрировала желание создать себе фальшивых богов для поклонения. В пятидесятые годы звезда Синеситты ослепительно блистала над Римом. Казалось, Голливуд нашел на старом континенте зеркало с потертой амальгамой, потускневшая поверхность которого все же смогла отразить скучноватые и утрированные световые образы нескольких богов, пусть даже немного смешных… зато своих европейских.

Мы были молоды, красивы, веселы, у нас водились деньги — по меньшей мере, их хватало у Мариетты, которая совсем недавно стала Доной, — у нас было полно свободного времени, потому что я находил удовольствие в праздности актера без роли и мало помалу вовлекал Шама и Алекс в приятное ничегонеделание, в котором они, благодаря мне, погрязли окончательно. Стояло жаркое лето. Мариетта ждала выхода на экраны своего фильма, следующую картину планировалось снимать в Италии. К моему величайшему удивлению, вместо того, чтобы упорхнуть, воспользовавшись нашей взаимной свободой, Мариетта предложила мне отправиться в Синеситту, где шла подготовка к съемкам ее нового фильма, на «Бьюике» в компании с Алекс и Шамом.

Говоря о Синеситте, не стоит забывать, что после войны этот небольшой итальянский киногородок начал по-своему конкурировать с Голливудом. Звезды охотно снимались как в Италии, так и в Америке, причем актеры и актрисы, снявшиеся в Синеситте, имели все шансы почти сразу же получить приглашение на следующий фильм из Голливуда. Стоит ли говорить, что Мариетта мечтала пробиться на американскую фабрику грез, однако она понимала, что для этого ей придется сначала завоевать симпатии маленьких римских студий. Так почему бы нам не отправиться туда своим ходом, тем более что дороги были пустынны, а съемки второго фильма начинались только через месяц?

В то лето Париж изнывал от невыносимой жары; горожане купались в Сене рядом с площадью Трокадеро, прямо напротив дворца Шайо, плескались в фонтанах Люксембургского сада. Каждый раз, приходя к Алекс и Шаму, я злорадно констатировал, что воздух у них в комнате раскалялся все больше и больше, на мансарде под цинковой крышей уже продохнуть нельзя было. Но и в этом пекле они пытались жить обычной жизнью: Шам писал картины, Алекс рисовала, читала, мечтала… но по вечерам они уходили к Сене. Если их не было у реки, вы могли быть уверены, что найдете их на травке где-нибудь в садах Марсова поля. Я следил за малейшими изменениями настроения и проявлением нетерпения у Алекс, уверенный, что она не сможет долго выдержать те условия жизни, которые предлагал ей Шам. Я забегал к ним без всякого повода и с удовольствием замечал торопливость, с которой они открывали мне дверь, словно мое присутствие приносило им облегчение. Во всяком случае, я надеялся, верил и хотел, чтобы это было так. Кроме того, я часто — иногда даже по нескольку раз за день — посещал малышку Джульетту из дома напротив, чтобы посмотреть, что у них происходит, когда они считают себя вдали от посторонних глаз. Джульетта дала мне второй ключ от своей комнаты, и теперь даже в ее отсутствие я мог следить, прячась за плотными оконными шторами, за каждым жестом и выражением лиц Алекс и Шама. Иногда полицай-девица была дома, и тогда мне приходилось «платить», но я должен признать: все происходило так быстро, что мы даже не успевали толком сообразить, чем только что занимались.

А они тем временем задыхались в своей прокаленной солнцем мансарде. Алекс почти все время ходила полуголой… а иногда вообще нагишом. На расстоянии ее красота больше, чем когда-либо, выглядела неземной: она словно расплывалась, окутанная мерцающей световой оболочкой; впечатление было таким, что я смотрю на нее то ли через водяную завесу, то ли глазами, полными слез. Великолепие ее тела притягивало к себе весь свет, и мне казалось, что я смотрю прекрасный фильм, вот только у проектора, демонстрирующего его, не настроена резкость. Но детали, которых я не видел, я представлял себе с потрясающей четкостью. Как ни странно, я был спокоен: желание отступало на задний план — я получал эстетическое наслаждение от одного лишь наблюдения за ее грациозными движениями. Признаюсь, несколько раз у меня случались неконтролируемые поллюции — скорее раздражающие, чем приносящие удовлетворение, — и я кончал прямо на шторы, за которыми прятался. Нет, нет, меня интересовала не нагота Алекс, просто я хотел знать, что происходит между ними… и будет ли это тело когда-нибудь моим. Я хотел знать, смогу ли когда-нибудь освободить Алекс от чар Шама, от чар, которые почти со страхом испытывал на себе сам, потому что чувствовал, насколько он меня подавлял; точно так же он должен был подавлять и ее в том случае, если бы у меня с ней что-нибудь получилось.