Любовь - не сахар, сахар - не любовь
Шрифт:
– Ну что ты, - нагло улыбнулась я.
– Ты совершенно не похож на сенбернара…
Его неспешные вальяжные движения, черные волосы и хищные глаза порождали у меня хроническую ассоциацию с семейством хвостатых, усатых и полосатых. Поэтому, глядя на своего мужа, я никогда не чувствовала себя самой счастливой женщиной страны, как это писали газеты, скорее уж - старой девой с котом.
Вялотекущая киевская толпа тяжело топала по Крещатику. Съемочная группа разрезала ее пополам, как нож. Посреди улицы стояли Юля и Андрей. Камеры были направлены на них. Белобрысая гример
– Пойми, ты его любишь, боготворишь, в нем - вся твоя жизнь. Ты должна удержать его во что бы то ни стало. Ты пытаешься объяснить, что умрешь без него. Но он смотрит на тебя равнодушно, и тебе становится не только больно, но и страшно. Я понимаю, это очень сложно - твой взгляд должен кровоточить любовью, болью и страхом…
Я подошла и встала за его спиной.
– Умница, - вскрикнул Петрович.
– Вот так ты и должна смотреть на него!
– Ей будет легче смотреть на меня. Так что снимите ее лучше крупным планом, - посоветовала я.
– А потом общий - со спины.
Петрович резко обернулся, мгновенно оценил ситуацию и сухо кивнул в знак согласия. Его ощетинившееся трехдневной небритостью лицо нахохлилось болезненным состраданием. Камеры заработали. Но, казалось, Юля даже не замечает этого:
– Я не могу без тебя, - жалобно сказала она.
– Пойми, дорогая, у меня есть жена и ребенок. Я не могу их бросить. Нам нужно расстаться, - подал реплику Андрей.
В ответ Юля как-то муторно покачала головой. В преддверии слез ее взгляд стал невидящим и пустым. Капелька воды аккуратно перебралась через нижнее веко и сиротливо засеменила по помертвевшей щеке. И вдруг она хрипло заглотнула воздух и разрыдалась. Ее чистое полудетское лицо исказилось до неузнаваемости и стало страшным - женским. Оно кричало:
– Но я умру без тебя! Действительно умру. Честное слово… Я не вру, честное слово!
– Успокойся, успокойся, пожалуйста, - отыграл Андрей.
– Мы что-нибудь придумаем.
Продублировав его посыл, я ласково улыбнулась и беззвучно прошептала ей одними губами: «Все будет хорошо».
И то и другое было ложью. Герой фильма ничего не придумает, так же, как и человек, который был его прототипом. А значит, ничего хорошего у Юли со мной не будет. Но она этого не знала. Болезненно зажмурив глаза и выбросив вперед руки с трогательно подстриженными ноготочками, героиня фильма вырвалась из кадра и бросилась мне на шею.
Камера буркнула и вырубилась. Андрей усмехнулся и отхлебнул кофе из стаканчика, поспешно протянутого заботливой Анечкой. Юля отчаянно вжалась в меня, уткнув свой загримированный нос в мой бледно-голубой костюм. «Пиздец костюму», - холодно отметила я и погладила ее по коротко остриженной русой голове:
– Успокойся, пожалуйста. Ты должна взять себя в руки и окончить съемку. А потом мы поедем домой.
Она покорно взглянула на меня повзрослевшим от боли лицом и сказала:
– Женщиной становишься не тогда, когда лишаешься девственности, а когда сделавший это тебя бросает.
– Правильно, - кивнула я.
– Только это текст из другого эпизода. Он будет позже.
Зажегся свет, и опустевший белый киноэкран снова стал похож на чистый неиспорченный лист бумаги, с которого все можно начать сначала. Только что там осыпался ржавый осенний Гидропарк, где Андрей катал на качелях-лодочках девочку с зажатыми плечами и русой челкой, с наивным любопытством выглядывающей из-под пуритански черного берета. Ее затуманенные глаза
удивленно смотрели на моего брутального змия-искусителя. Она была похожа на осторожного котенка, которого первый раз попытались погладить.Именно так Юля поначалу глядела и на меня - испуганным взглядом маленького зверька, наблюдающего, как к нему неумолимо приближаются руки страшного чудовища - человека. И он, кисиненок, еще не знает, задушат они его или ласково почешут за ушком. Но, в отличие от нее, я знала, что глажу ее для того, чтобы, приручив, уничтожить. У Юли было лицо девственницы, которую отчаянно хотелось совратить. Такое же чувство возникает у нас, когда, выйдя на улицу ранним утром, мы видим, что землю покрыл трогательно-чистый, умилительно-белый, нетронутый первый снег. И тебя так и подмывает первому истоптать этот невинный девственный покров, где еще не ступала ничья нога.
Юля неумолимо влюблялась в меня день за днем. И меня переполняла странная смесь ненависти и нежности к этому сопливому созданию с чистой и такой освежающей холодно-сладкой кожей, которому я планомерно портила жизнь.
Но сейчас, во время первого просмотра отснятого материала, слезы черными ручьями лились из моих глаз и, прячась за «диоровской» пудреницей, я промокала их губкой. Я отчаянно любила эту девочку, безвозвратно утерянную мною там, среди зачахших листьев, израненных ножевыми надписями скамеек и прочей отхожей романтики Гидропарка. Мою русую, наивную, глупую девочку, с пухлыми самоварными щечками, нецелованными губами и таким неуместным в этой жизни пугливо-доверчивым взглядом, которую я безысходно оплакивала все эти тринадцать лет.
– Лапочка, - осторожно проговорил Сергей Петрович, - я тут перечитал ваш сценарий. Там у Юли есть один монолог, который меня смущает. Сейчас я вам его прочту.
«Вы знаете, сегодня я умерла… - начал он противно-трогательным фальцетом.
– В двенадцать часов. Хотя, может, не ровно в двенадцать, я не помню точно… Я не хотела, так получилось… Я даже не заметила, как это произошло, а потом уже было поздно.
Было хорошо, даже в окошко светило солнышко, шли люди и говорили о чем-то. Я и не знала, что умирают так. Ведь, если не приглядываться, я похожа на живую. Неужели умерла душа? Или просто умерла девочка во мне, но я не поняла сразу, что быть женщиной я не умею. Остался лишь маленький, испуганный зверек, который не умеет не верить. Не обижайте его, пожалуйста! Мне сразу хочется плакать, когда я представляю, что он подойдет к кому-то, а его снова отшвырнут ногой… Нет! Ни за что!
Дети такие милые… В каждом из них есть немножко от девочки, которая умерла во мне».
– Вам не кажется… - Режиссер тщательно поправил очки на носу, подыскивая наиболее лояльную формулировку.
– Что он несколько искусственен и чересчур уж болезненно-сентиментален? Шестнадцатилетние девушки так не говорят. Это неправдоподобно. Простите меня, но так не бывает…
– В жизни бывает такое, что не снилось вашему искусству даже в страшных снах!
– раздраженно отбрила его я.
– Впрочем, оставьте мне текст, я подумаю.
Словно опустошенный вдовец, поздний сентябрь оплакивал свое усопшее бабье лето. Мы с Юлькой медленно брели по пустынному Гидропарку. На мне было длинное черное пальто и черные очки, на Юле - подаренный мной ярко-алый короткий кожаный плащ; маленький похоронный кортеж среди седых, пропитанных дождем скамеек и мертвых кафе.
– А ты у меня красивая девочка, - коротко улыбнулась я.
– Еще измотаешь нервы куче мужиков.
Юля молча глядела себе под ноги.