Любовники (На Ревущей горе, у Лимонадного озера.Царство покоя.В другой стране)

Джасинта ощутила, как вновь к ней возвращается чувство беспредельного одиночества, душевной пустоты, возвращается безнадежное желание еще раз услышать голос матери, увидеть ее нежную улыбку, ощутить теплое прикосновение ласковых рук, почувствовать ее любовь и преданность… И тут Джасинту охватило тяжелое чувство, в существование которого раньше просто бы не верилось: что впредь она будет лишена всего этого, и пройдут годы, много лет, пройдут века, в течение которых придется в полной мере осознать эту утрату как утрату части самой себя. И если когда-нибудь случайно воспоминания о матери станут мучить ее, придется тщательно скрывать их. И всегда эти воспоминания будут причинять ей нестерпимую боль, оставляя нечто вроде пустоты, в которой ей придется плыть вечно. И ничто и никто не освободит ее от щемящей тоски. Да, ей вечно придется терпеть эту невыносимую муку.

«А надо ли мне еще раз переживать это?

Нет, не могу, не могу…»

Джасинта повернулась, покачала головой, прошла мимо Бет, которая с недоумением наблюдала за хозяйкой, возвратилась в свои покои и вновь уселась у окна, поставив локти на подоконник, а руками в лайковых перчатках закрыв лицо.

— Бет, я никуда не пойду, — обратилась она к служанке. — Я не могу.

Произошла потеря самой себя, словно это была не она, а некто посторонний. Джасинта всегда чувствовала себя совершенно отстраненно, если душевная боль мало-помалу овладевала ею. Тогда она как бы полностью уходила от окружающего ее мира и ожидала, когда эта пришелица утихомирится. Ибо не могла сразу избавиться от нее. Ведь боль давила и топтала ее тело, как разъяренный гигант, превращалась в некий призрак, в отвратительного, безобразного домового, которому суждено было вторгнуться во внутренний мир ее души и медленно прохаживаться там, словно у себя дома, топая по полу, задевая плечами за стены, силком выталкивая другие ощущения, пока его не удовлетворяло освободившееся место. В этот миг отвратительный домовой оборачивался неуклюжим великаном, сметающим все на своем пути, поднимающимся во весь рост, растопыривая крючковатые руки и расставляя кривые отвратительные ноги, тем самым разрушая гармоничное здание ее существа. Почти то же самое случилось с Джасинтой, когда умерла ее мать. И все-таки именно в тот момент, когда злобное существо внутри уже собиралось окончательно разрушить границы ее сущности, ей удалось утихомирить чудовище, заставив его послушно присесть на корточки, а самой сделаться больше, чтобы уместить его в себе. Так с тех пор оно и жило у нее внутри.

Чудовище покинуло ее только тогда, когда она встретилась с Шерри.

Но вот оно вернулось опять, еще огромнее и ужаснее прежнего, оно угрожало, требовало полного подчинения. Джасинта сидела, не двигаясь, притворяясь равнодушной, делая вид, что не слышит и не понимает грубых и требовательных криков своего личного домового, опять возвратившегося к ней.

«А ведь мы были совершенно счастливы с ней, — размышляла Джасинта. — Мы были счастливы с Шерри полтора дня. И эти полтора дня, как мне казалось, скомпенсировали все годы, прошедшие со дня ее кончины. В тот момент, когда мы вновь обрели друг друга, я впервые испытала чувство некоего мистического счастья, которое явилось мне в облике радости и успокоения вкупе с нежностью, лаской, состраданием и сочувствием; и все это было в нас намного глубже и сильнее, нежели любовь к мужчине».

Так она сидела у окна, подперев голову руками. Спустя некоторое время Джасинта впала в некое оцепенение, уже не чувствовала собственного «я», не осознавала своего физического существования. Ей казалось, что она плывет куда-то сквозь века, сквозь тысячелетия, плывет по какой-то запутанной и почти невидимой орбите, которая была проложена сначала Шерри, а потом — ею самой. И такая непрерывность казалась ей единственной истинной ценностью в этой вечности. Теперь она воспринимала ее с необычайной ясностью. И осознавала, что направление движения передано ей от Шерри, а потом передается от нее к дочери, которую она совсем недавно оставила… И еще понимала совершенно отчетливо, что к этому не имеет никакого отношения ни отец девочки, ни какой-либо другой мужчина на свете. Ибо это принадлежало только им, матерям: этой бесконечной веренице женщин, проходящей сквозь века и дарующей жизнь одному поколению за другим. В этом беспрерывном ряду не было места ни для одного мужчины.

«Мне надо пойти к ней и рассказать об этом».

Внезапно Джасинту охватило невероятное возбуждение, осознание связи с Шерри и со всеми женщинами, чьи тела давали жизнь им… Она ощущала узы, намного более крепкие, нежели раньше; ощущала незыблемую, несокрушимую связь на таких уровнях, до которых не мог бы дотянуться ни один мужчина. Это была ее связь со всем человечеством. И ее случайную страсть нельзя было даже сравнить с этой связью. Она больше не могла позволить такой чепухе вклиниваться во вселенскую, всепоглощающую любовь, существующую между ней и Шерри.

«Ах, если бы только она не была красивой женщиной моего возраста…»

Но теперь, когда к Джасинте пришли такие возвышенные мысли, она только покачала головой, словно стряхивая с себя былое замешательство. «Нет! У меня по-прежнему есть преимущество! Мне хочется, чтобы она была старше, выглядела не такой юной и привлекательной. Конечно же, в таком случае все оказалось бы намного проще. И она могла бы уступить под воздействием хотя бы здравого смысла, а я была бы нежна и ласкова с ней и могла бы стать хозяйкой положения благодаря моей молодости и красоте… Нет, какая же я все-таки эгоистка! И заслуживаю быть несчастной!

Здесь мы встретились друг с другом на равных — каждая в расцвете своей красоты, жизненных сил и обаяния. Он хочет разрушить нашу любовь, и не ради какой-то цели, а просто так — из-за прихоти, из-за желания поразвлечься. Однако нам надо быть умнее его. Мы не должны позволить ему сделать это!

И я не позволю!

Этот момент наступил!»

Джасинта встала и круто повернулась, чтобы лицом к лицу встретиться с Шерри, которая переступала порог, минуя Бет, низко склонившую голову в учтивом поклоне и закрывшую за гостьей дверь.

И вот взгляды женщин встретились.

Шерри выглядела спокойной и сосредоточенной; на губах ее теплилась еле уловимая улыбка, в которой не было насмешки или жестокости, только нежность и любовь. Джасинта стояла совершенно прямо, и все ее тело пребывало в предельном напряжении, ибо Шерри застала ее в момент, когда она вставала из-за стола. Руки Джасинты были откинуты назад, словно крылья у птицы, собирающейся взлететь, глаза стали огромными и изумленными. Потом, издав еле слышный стон, она устремилась к Шерри, а та к ней. Они бросились в объятия друг другу. Джасинта плакала, а Шерри нежно гладила ее по спине, произнося какие-то ласковые, успокаивающие слова.

Спустя несколько минут Джасинта перестала плакать и повернулась к комоду, чтобы достать оттуда носовой платок.

— Мы ведь не позволим ему вытворять с нами такое, правда? — нежно проговорила Шерри, наблюдая за дочерью.

Джасинта чуть-чуть похлопала себя по щекам, отряхивая слезы с густых черных ресниц и шмыгая носом, словно маленькая девочка. Затем яростно покачала головой.

— Нет, ни за что! Я уверена, он уже считает себя победителем! Кстати, почему никто не предупредил, что все это было одним из его коварных трюков — разлучить дочь с матерью?

— Потому что все тут слишком заняты сексом.

— Даже если все так, как ты говоришь, зачем нам сказали, что он причиняет только боль, что у него безобразный и отталкивающий вид, что он… — Джасинта замолчала и покраснела.

— Да, я понимаю. Тебе говорили все, кроме правды. Да, да, тебе говорили нечто совершенно противоположное истине, не так ли? Вообще-то я бы предпочла, чтобы они оказались правы.

— Как это, должно быть, ужасно!.. Провести вечность в обществе чудовища!

— Возможно, мы и имеем дело с чудовищем — в определенном смысле. Я знаю его намного лучше тебя, Джасинта, и считаю, что могу заявить со всей ответственностью: в действительности он намного хуже, нежели его изображают. О, это не очевидно, поскольку все-таки он необыкновенно привлекателен внешне, безумно обаятелен и вызывает желание. Однако мы привыкли к одному образу жизни, а он — к другому. Разве ты не понимаешь этого?

— Я… не совсем, — призналась Джасинта.

Шерри сидела в одном из просторных кресел, обитых алым бархатом, скрестив изящные лодыжки и покручивая зонтик в правой руке, затянутой лайковой перчаткой. Эту руку Шерри с изысканной небрежностью чуть выставила вперед, в то время как левая рука покоилась на колене. Со шляпки спускалась прозрачная вуалька, отбрасывая на нос и щеки тени от крохотных мушек, отчего прелестное личико Шерри казалось покрытым веснушками. Она выглядела поразительно юной, свежей и привлекательной. И теперь, когда они опять воссоединились, Джасинте никак не удавалось примириться с тем, что эта веселая игривая и смеющаяся девушка была ее матерью.