Люди божьи собаки

Комиссия из Слуцка Силиной вины в пожаре не нашла. Но пострадал- таки Сила: работать стало негде. Лишившись мельницы, он ничего другого по душе не подобрал, перебивался на сезонщине, стал сдавать и скоро выглядел совсем стариком. Вольгочка постепенно отошла от него.

Но успокоиться не смогла. Татьянка понимала, что, надрожавшись за войну, она теперь хотела обычной человеческой ласки, немного бабьего счастья. Растила сына от заезжего-захожего солдатика. Татьянка как-то предложила ей поискать пропажу. Солдатик отозвался на письмо с недалекой Смоленщины, покликал к себе. В разведку поехала одна Вольгочка. Через неделю вернулась из тех гостей. Сказала матери:

— Пьяница. Пьянюга. Все в доме пропивает. До моей шали добрался. Чаго ж другая жонка кинула? Только из-за чарки.

Стали жить по-прежнему. Накопили немного денег — мать построила неудалице хатку на поселке за магазином. Как-никак, взрослая женщина, с ребенком, своя семья, и хата своя должна быть. Может, и прибьется со временем какой примак, а то в их дом постороннему мужику не зайти, столько там толчется народу.

И села Волька на свой двор — сына растила, примака выглядывала. Не много их шло большаком, а если кто и заворачивал, то ненадолго. Заготконторский Носаль иногда просился заночевать, каждый раз приезжал со своим салом и луком, оставалось дело за самогонкой. Сверхсрочник Катков перед большими праздниками в самоволку от жены прибегал. Этот не ночевал. Вольгочка к вечеру запрягала лошадку с фермы, подвозила Каткова к льнозаводу на окраине Слуцка — к городскому автобусу.

Дольше других задержались в ее доме электрики. Сначала те, что свет в село проводили. Одного из них, перепоясанного цепями, как пулеметными лентами, с железными когтями на плече, — непривычного с виду, а потому и интересного, привел на постой Терешка. Бригадир на селе — фигура, что скажет, то и делать станешь. Тем более, если в дом лишнюю десятку привел.

Электрик жил у нее долго — и зиму, и лето. И даже когда бригада перебралась в другое село, ездил на работу на ее велосипеде. Только десятку Волька не взяла с него ни разу.

Через год слаботочники тянули радио. И опять бригадир прислал ей постояльца. Этому сам сказал: хозяйке дров с бракованного столба напилишь- наколешь, и вся с тебя плата.

Ушли электрики дальше, на Полесье — занудилась Волька. Навещая ее, мать часто заставала дочь сидящей отрешенно у окна на кухне, откуда видна сельская улица. Казалось, посадила баба себя в угол и забыла, куда подевала. Мать даже в голове у нее поискала, не завелась ли какая живность от тоски.

— Знаю способ от нуды, — сказала ей однажды. — Надо набрать в горшчочек речной воды. И стараться ни одной капли не пролить. А за водой пойдешь — ни с кем не говори. В воде этой — ты меня слышишь хоть? — зелье напарить, деветярник, а горшчочек тестом залепить, и получится отвар. Отваром я тебя обмою вечером в чистый четверг. За деветярником парят центурию, а за нею ешчо одну серенькую травку, я ее знаю, в жите растет… Хочешь?

— Способ хороший, — лениво отозвалась Волька. — Тольки…

— Ну?

— Банщик не той.

— Не наговаривай на себя. Хоть ты на себя не наговаривай. А то по селу и так гомона.

И правда, сельские на Вольгочку как клеймо поставили, чураться ее стали. Мужики разговаривали с ней с насмешечками. Бабы — те ее заопасались. Чужих мужчин на селе больше не стало, значит, за своими очередь? Они так понимали. Пошли пересуды. Кто Силу-мельника вспомнил Вольке, кто сверхсрочника Каткова, а кто и спившегося отца мальчонки. А уж про электриков чего навыдумали задним числом! Будто их по двое-трое ночевало у нее и так, по двое-трое, в постель к ней ложились.

Это была травля. Каждый день кто-нибудь из баб помоложе присаживался к матери на скамейку и докладывал новую сплетню в расчете, что мать понесет ее Вольгочке. Мать поначалу носила, потом поняла, что к чему. Сказала дочке: пора хату в Слуцке торговать.

Волька к этому времени тоже пришла к выводу, что от Красной Сторонки ей ничего хорошего ждать не стоит. Продала хатку переселенцам, купила себе времянку в городе и устроилась на льнозавод.

Сыну ее едва исполнилось пятнадцать, когда Вольгочка заболела. Потом оказалось, что это самое худшее, и она угасла, так и не дождавшись от мира ласки к себе и тепла. Любовь только двоих самых близких людей — сына и матери — скрасила ей последние дни.

Вольгочку привезли хоронить домой, к дедам. В сыру землю положили рядом с могилкой ее второго ребенка, который когда-то не дотянул до месяца. Был он, судя по всему, от Силы, и Силу Морозова часто потом видели у обоих холмиков. Но если приходила Татьянка, он поднимался и шагал прочь. Как- то ей захотелось поговорить с ним, она спросила про больную ногу — Сила молча выслушал, искоса глядя на валявшийся под забором кладбища велосипед, и ничего не ответил.

Все годы после войны Татьянка варила на Коляды кутью — пресную ячменную кашу, и кормила ею своих. А на окно клала кусок пирога и ставила чашечку со сладким чаем для умерших дедов. Теперь рядом с чашечкой появился мелкий граненый стаканчик с красным вином для Вольгочки.

Сын ее вернулся из одичавшего угла в городе назад к бабе Татьяне и жил у нее, пока не ушел в солдаты.

Старший сын

В старшего сына она вложила больше всего сердца. В старшую дочь и в него. Остальные мало что понимали в ту пору, когда она ими еще занималась. Тогда она считала, что детей надо наставлять, и у нее хватало на это сил. Потом пошли война, недороды, голода, а после войны, когда чуток полегчало, ей вспомнилось вдруг Гришаново:

— Ты улыбайся, молодичка, тебе до твару. Улыбайся…

Гришана Потапова немцы затравили собаками в проклятый день, когда пришел он тайком из отряда помочь своим отсеяться. Посеяли — затопили баньку. Вышел из баньки распаренный, переставил грабли из-под ног в угол и только тогда поднял голову. А во дворе сидят и гергечут, его ждут. Кинулся в огород прямо в исподнем — они и подниматься не стали. Расстегнули на руках ремешки, что собак удерживали, только и всего. Две черные овчарки ростом с теленка. Губная гармошка во дворе пиликала. Под эту странную, как будто потустороннюю музыку Гришан душил одного теленка, другой прорывался к его шее.

А завет Гришана остался. До него ли было в те годы? Только потом, когда солнце увидела да хлеба в ее огороде взошли, распрямилась чуток Татьянка, начала снова людям улыбаться. И как-то… как-то меньше задумываться.

В ту пору было много работы, и она ее делала. А работа не оставляет времени думать. Лупи мотыгой по сухой земле — поле сурепкой заросло, и бить надо неделю от темна до темна, не забывать нагибаться и вырывать, отбрасывать зелье в борозду, чтобы потом пройти с кошами и собрать. Греби себе сено с утра до вечера, в колхозе поле широкое и трав много, а скотина зимой в колхозе голодная, все съест, солому с крыш тоже. Вечером надо бежать, постараться сгрести то, что сосед-пьяница за бутылку самогона срезал косой, да сбить в копы и как-то привезти во двор до ночного дождя. И уже при зыбком лунном свете затолкать на чердак, под голые стропила — глядишь, и сараюшко заодно прикрыт. Так что думать совсем некогда.

Работа шла такой плотной чередой, что всю ее переделать было невозможно, и все же с главным как-то успевали, по-соседски да по-родственному помогая друг другу. А в редкие праздники село доставало из погребков запотелые трехлитровые банки, повязанные сероватой тряпочкой, и впадало в другую крайность. И плакали тогда над своей судьбой одинокие женщины и искалеченные фронтовики. И благодарили свою долю, потому что остались живы. И проклинали, потому что душила работа, а еще крепче душила злая боль-тоска по мужьям и сыновьям пропавшим. По молодой невозвратной своей силе. А была она, боль, такая свежая, и поминальную рюмку пили в каждом доме. И рядом с чьей-то плачущей матерью сутулился участковый, чья сердитость вынуждала людей в обычные дни прятать трехлитровики в схорон, и тоже ронял скупую слезу в стакан, и от этой слезы — мужской, скорбной, была самогонка еще горче. У участкового в войне осталась вся семья.