Люди на болоте. Дыхание грозы

полсотни свадеб справили в них!

Чуть не каждый жених в Грибковых штанах женится!
– Он покрутил в руках

свои праздничные штаны.
– /Какие есть, такие есть, зато не чужие...

Ганна, задумчивая, серьезная, отозвалась:

– Дырка у них на заплате, на коленях... Дайте зашью.

– Ты бы сказала, чтоб самую наряжали. Вот-вот приехать могут!

– Управлюсь!

Она взяла штаны, присела на высоких полатях, застланных новым рядном,

под которым немало было разного тряпья, начала привычно работать иглой.

Штаны были не то серые, не то желтые: их хотели как-то подновить,

покрасили, но краска оказалась с фокусами, взялась неровно, а заплаты

выкрасила совсем по-иному, в цвет зрелой луковицы! Чернушка будто и не

видел этого знака сваей бедности, - с печалью, любовно смотрел на дочь, на

ее руких на черные волосы, смугловатый лоб. Когда Ганна подала ему штаны,

он почувствовал, как некстати набегают на глаза слезы, едва сдержался.

– Ну вот, перехожу как-нибудь! Зато в своих!..

Мачеха вернулась от соседки обрадованная, с кофтой, но, увидев

Чернушку, обиженно нахмурилась, отвернулась, - Должно быть, не хотела

простить его упрямства. Отец тоже, видно, не хотел признать своей вины..

– Матко, молодую пора наряжать, - сказала старая Аздоля, хлопотавшая у

печи.

– Знаю сама, что пора!
– Мачеха, не глядя на мужа, положила кофту на

полати, приказала Ганне садиться на лавку.

Все, кто был в хате, женщины, девушки окружили Ганну:

одни - чтобы помочь мачехе, другие - подружки - чтобы сделать то, что

надлежит им, третьи - чтобы посмотреть, как невесту наряжать будут. Такое

ведь событие!..

Чернушка робко подался к двери. Заметил ка печи Хведьку, который тоже

притих, навострил глазки, хмуро кивнул головой: слезай!

Взяв малыша за руку, отец рванул щеколду и скрылся в сенях...

Он вышел на крыльцо - кони уже были запряжены, мокрый ветер шевелил

ленты на уздечках, на дуге. Чернушка постоял растерянно, держа в руке

забытые штаны, поплелся обратно в сени. В сенях он умылся, перешел в

кладовку, помазал салом волосы, чтобы лучше лежали, переоделся в крашеные,

пятнистые штаны, вдруг, обессилев, опустился на бочонок. Неизвестно,

сколько сидел бы так, если бы Хведьке не надоело это и малыш не потянул

его за рукав. Чернушка встрепенулся. Когда он снова вошел в хату, Ганна

уже стояла с заплетенными косами, в новой атласной кофточке, в красной с

зелеными клеточками юбке, в красных ботинкахполусапожках.

Чернушка взглянул - Ганна в венке, фата спадает до пола, легкая, будто

невесомая. Над белой атласной кофточкой, в обрамлении фаты так чудесно

выглядит смуглое ее лицо, дужки бровей, влажные, как зрелые вишни утром,

глаза. "И вся она - как вишня! Как цветок вишневый!.." - подумал Чернушка,

чувствуя, что душу сдавила великая тоска.

Венок, фата. Увидев дочь в таком наряде, он, как никогда раньше,

почувствовал беду. Нет, он не только почувствовал, он, казалось, увидел

эту беду - в венке, в фате, грозную, страшную. Им снова овладела слабость,

так, что едва хватило силы, чтобы поднять руку, стереть с глаз что-то

мокрое, туманящее. Он оторвал взгляд от Ганны, стал ходить по хате, лишь

бы двигаться, лишь бы не думать, не глядеть на дочь в венке, в фате...

Все, что он видел, что чувствовал, отзывалось в нем тоскою. Несколько

раз вбегали в хату девушки, объявляли:

"Едут!" Начиналась суета, тревога, и тоска палила сильнее, потом

оказывалось, что тревога напрасная, все притихали, но тоска не пропадала.

Девушки, женщины спокойно говорили, пели, скучали, а его все грызла и

грызла печаль.

Даже то, как спокойно сидела, ждала своего часа дочь, бередило его

душу. Она была такая тихая, какой отец и не помнил никогда ее, слова,

кажется, не промолвила. Вокруг нее перебрасывались шутками, нетерпеливо

прислушивались, только она одна молчала. Озорница такая, непоседа!..

Ничто не изменилось в ней и когда послышалась музыка: сначала только

уханье барабана - бух, бух, бух, потом торжественные, с жалостным

всхлипыванием переливы гармони, пискливый, пронзительный визг дудки.

Музыканты подъезжали - дудка и гармонь слышались все отчетливее.

Одна из подружек Ганны, озорная, вертлявая Маруся, вскочила, со страхом

прислушалась, обвела глазами девчат, крикнула:

– Дружино! Это же - чужие какие-то подъезжают!.. Молодую нашу

Ганнулечку, видно, отобрать хотят?!
– Она грозно нахмурилась, кинулась к

двери.
– Не отдадим ее!..

– Не отдадим!.. Выручим!.. Прогоним, если что такое!..

Или - пускай по-хорошему! Выкупят пускай!..
– Все, кто был в хате,

кроме Ганны, с веселым шумом, криками высыпали на крыльцо, во двор.

Чернушка взглянул на Ганну: только она не оживилась.

Вздохнул, тихо вышел вслед за всеми...

2

Музыка на улице - перед самой хатой - умолкла, и Ганна услышала говор,

восклицания, какие-то команды. Спор, хохот, борьба... "Не пускают. Выкупа

добиваются..." - мелькнуло у нее в голове.

"Много народу, видно..." - подумала она, как думают о чем-то далеком,

чужом. Весь этот шум, споры, шутки, что доносились с улицы, со двора,

доходили до нее как во сне, будто вовсе и не касались ее.

Она сама была как во сне. Жила памятью о недавнем.

Это началось вчера, когда собрались гости... Пили, ели, гомонили Она

тоже пила Пила не потому, что хотела, а потому, что не пить водку молодой

нельзя. Есть она совсем не могла.