Люди на болоте. Дыхание грозы

докторов тех злость большую на меня заимели, что я людей лечу... Не по

закону,говорят,лечишь.Не имеешь права, мол, больных лечить, больных по

закону нужно уничтожать!..

Хадоська слушала, сочувствуя несчастным: больных уничтожать

приказывают, подумать только!

– Оттого грозить стали мне начальники. В тюрьму даже обещал отправить

один шалопут из сельсовета...
– Захариха вздохнула: - Тяжко, ой тяжко!

Хоть в прорубь головой...
– Она бросила взгляд на Хадоську, деловито

спросила: - Принесла чего?

Хадоська, задумчивая, растроганная, не поняла:

– Что?

– Ну - чтобы заплатить за работу...

– А-а... Принесла...

Хадоська вынула из-за пазухи носовой платок с деньгами, выбрала все до

копеечки, отдала. Сняла свитку, скинула дорогое сокровище - кафтанчик

вышитый, протянула ей: скажет матери, что потерялся. Захариха, которая

хотела было сосчитать деньги, схватила кафтанчик, нетерпеливо покрутила в

руках, осмотрела. Кафтанчик, видно, понравился, - еще бы, такой кафтанчик,

да не понравится! Захариха даже надела его, но тут же спохватилась, сняла,

свернула.

Посчитав деньги, знахарка взглянула на Хадоську:

– Это - всё?

– Всё...
– прошептала Хадоська. Много как надо ей! Еще, чего доброго, и

не захочет делать!

– Мало этого...

Хадоська молчала. Конечно же не захочет. Вернет деньги, скажет: иди

откуда пришла! Но где ж ей, Хадоське, взять денег еще!

– Нет больше...

– Ну ладно...
– смягчилась Захариха.
– Жалко мне тебя... Добрая я...

Она спрятала деньги куда-то под мышку, положила кафтанчик в сундук,

который тут же замкнула на замочек, подошла к печке. Хлопоча у печки,

приказала Хадоське разуться, дала ей рваные сухие портянки, принесла корец

горячей воды с чабрецовой заваркой. Хадоська переобулась, напилась.

Почувствовала, как по телу разливается ласковое, дурманящее тепло.

– Согрелась?
– заметила Захариха.
– А ты разденься. Скинь свитку...

Нечего...

Хадоська опять сняла свитку. Теперь она сидела, как дома, в серой

холщовой кофте, в синей юбке, на которой краска лежала пятнами. Сидела,

следила за знахаркой, суетившейся возле печки, и чувствовала, что уже

почти не боится" ее.

Только росла в груди тревога перед тем - неизведанным, нехорошим,

страшным, что подступило теперь к ней.

Вернувшись от печи, Захариха взглянула так строго, что Хадоське стало

боязно.

– Поклянись - чтоб ни слова об этом! Никогда, никому!

Хадоська торопливо, спеша, проговорила:

– Никогда, никому ни слова! Как перед богом!
– Она перекрестилась.

– Скажешь - добра не жди!
– пригрозила Захариха.

Хадоська так взглянула в ответ, что было видно: пусть режут, пусть жгут

– не узнают ничего! Тогда Захариха приказала:

– Ложись!

Хадоська не шевельнулась, словно не слышала. Знахарка хотела уложить ее

сама. Но только притронулась к ней, Хадоська дико оттолкнула ее.

– Нет!

– Дурная, чего ты?

Хадоська промолчала. Стыд, страх, отвращение, отчаяние - все отразилось

на ее лице сразу. Оно горело огнем...

– Будто - что такое... Будто - одна такая!.. Было тут, перебывало

таких...

Глаза Хадоськи тоже горели, дикие, полные отчаяния. Не верилось

ничему...

– Дело - простое, девичье... Нечего тут!..

Захариха пошла к полочке, возвратилась со стаканом какого-то настоя.

– На вог - выпей... Успокойся...

Хадоська послушно взяла. Зубы ее часто, тревожно стучали о краешек

стакана...

3

Все было так страшно, гак больно, но хуже всего - было невыносимо

противно, гадко, стыдно. Так стыдно и гадко, что не могла глаз поднять на

Захариху, что хотелось скорее убежать отсюда куда глаза глядят. Только бы

не видеть, не слышать ее рядом! А Захариха говорила, успокаивая:

– Вот и все. Считай уже - ничего и нет... Как и не было...

Кровь еще будет идти, но ты не думай ничего. Так и надо...

А вообще, считай, все уже... Ничего нет...

Она сама проводила Хадоську за лес. Хадоська шла, безмерно усталая,

удивительно ослабевшая, чувствуя в себе незнакомую, страшную

опустошенность, с тупым удивлением думала, что кругом - еще тот самый

вечер, который начинался, когда она пробиралась сюда! Тот же вечер -

только стемнело так, что деревьев не различить. Так мало прошло времени, а

сколько передумано, пережито. Как все, кажется, переменилось. Она уже

будто и не она, будто совсем иная.

Совсем переменилась. Совсем незнакомая... А вечер - еще тот самый,

только стемнело. Тогда только начинало темнеть, а теперь - мрак, деревья

кажутся черным пятном, тропинка - пятном чуть посветлее. Небо чуть серее.

Все так скоро кончилось, а кажется - долго было. Много, кажется, времени

прошло... И так тяжело на душе. Так пусто и отвратительно... Нехорошо -

перед богом... Он сжалится. Простит... Прости, божечко! Ты все знаешь...

Прости...

– Кровь будет еще... Ты не бойся, если что такое...

В общем - как и не было...
– Захариха напомнила с угрозой: - Только

чтоб никому ни слова!

Стало легче, когда знахарка исчезла во мраке. Теперь Хадоське хотелось

быть одной, ни с кем не встречаться, ни с кем не видеться. Одной, с тем

недобрым, отвратительным, что угнетало, заставляло сторониться всех. К

тетке она не пошла. Обогнула поле и деревню, чтобы не встретиться с

кемнибудь из родственников, миновала, как и днем, Олешники.

На болоте надвинулась на нее грозная темень. Хадоська ступала

осторожно, внимательно прислушиваясь. Подступил, сжал грудь страх. "Боже,