Люди на болоте. Дыхание грозы

– Ну, попили, погуляли, пора и выходить. Пора уже к другому дому - к

суженому, к молодому!

Гости начали вылезать из-за столов торопливо, охотно:

впереди были и лучшая водка, и закуски вдоволь. Но Ганна не чувствовала

обиды, нахлынуло снова, вползло в душу сожаление, тревога: видела,

начинают выносить сундук, увозить к молодому.

Вот и настала пора уходить из дома, уходить насовсем, навсегда. За

старым дубовым сундуком, оставшимся от матери, пойдет и она, пойдет - и

уже не вернется никогда сюда, в свою хату, в свой приют. Другая теперь у

нее будет хата, другой приют - и другая доля. Все, что было до сих пор, -

доброе и злое, - тут останется, в этом таком милом уголке. Нет, злое тут

не останется, злого тут, кажется теперь, не было ничего. Тут было только

хорошее. А там - как будет там?

4

Когда ехала по улице, хоть и старалась не смотреть, в темноте краем

глаза заметила: на Василевом дворе - тихо, пусто. И хотя не увидела

никого, хотя гости радостно, на весь свет кричали, что-то кольнуло сердце,

как и при взгляде на его братишку, - виноватое и живое...

От этого всю дорогу почти не чувствовала, не замечала ничего. Только и

запомнилось, как - уже на Корчовом дворе, видимо торопясь соскочить с

подводы, Сорока поскользнулась и упала в грязь, но не растерялась, быстро

вскочила, заверещала:

Выходь, свекрухо губата, - Приехала невестка багата!..

Свекровь и свекор, которые стояли уже на крыльце, отчетливо видимые в

свете, падавшем из окна, запели наперебой:

– Заходите... Заходите... Невесточко моя... Люди добрые... Под нашу

крышу... Заходите.

Глушачиха всмотрелась в Ганну, по-матерински поцеловала. Тогда и

пьяная, растроганная мачеха прилипла к хозяйке:

– Ой, сватьюшка ты моя! Рыбонько дорогая!..

Едва Ганна, окруженная гостями, вступила в теперешнее свое жилье,

ощущение вины перед Василем мгновенно исчезло. Ганна вдруг почувствовала

себя удивительно неуверенной, несмелой, шла осторожно, поглядывала

беспокойно, будто боялась какой-то неожиданности. Казалось, ступила на

кладь, которую не знала, как перейти...

Тут все было так не похоже на ее родной угол: и прямая, внушительная

печь, и особенные, с хитро вырезанными спинками, крашеные скамьи, и

строгие боги, и холодная картина за стеклом - зеленые горы и желтые

церкви, и странный запах, приторный, душный, который не заглушался даже

запахом жаркого. Она уже видела эту комнату несколько раз - приходила

наниматься на работу, приносила мешок из-под одолженного жита, и каждый

раз ощущала она этот приторный запах, каждый раз овладевала ею тут

робость, угнетало что-то и хотелось скорее выбраться на улицу, на свободу.

Может, в этом виноваты были только неприятные воспоминания, но и

теперь, хотя она вступала сюда хозяйкой, робость, угнетенность снова

одолели ее.

Ганна заметила, что и другие входившие в хату "с ее руки" тоже

притихли, подолгу крестились.

– Заходите, заходите, люди добрые, - суетился, тряс сухой головкой

Глушак.
– Свитки вот тут повесить можно, на крючки. Или вот на лавку

кладите..

– Возле печки, на полати, можно, - помогала Глушачиха.
– Кладите,

кладите ..

– И не топчитесь, как в гостях. Давайте туда, к столам прямо!..

Заходите, садитесь... Все уже давно готово..

Идите...

– Ага, заходите и садитесь. Где кому лучше, сподручней ..

Но люди не шли, топтались у двери, возле стены, словно ждали особой

команды или почина какой-нибудь смелой головы.

– Садитесь, пока просят, - заговорил вдруг не замеченный в общей суете

Дубодел, стоявший у окна. Он встал, расставив циркулем тонкие ноги,

щуплый, горбоносый, в военной гимнастерке, окинул мутными глазами гостей

и, как в президиум, уверенно пошел за стоя. Все молча следили за ним:

начальство.

– А то, может, горелка уже усохла, - сразу поддержал его Евхим.
– Ну,

чего стала, все равно как в гостях, - захохотал, толкнул он под локоть

Ганну.

– Правда, будьте все как дома!
– запела Глушачиха.
– Вот смотрите, как

Андрейка, - кивнула она в сторону Кряворотого.

– Словом, берите пример с власти!
– бросил старый Глушак - Идите же,

сваток и сватьюшка, к детям своим.

– Овца к ягнятам, а курочка к курчатам, - вставила Сорока.

Мачеха и Ганнин отец послушно полезли за стол, за которым уже

усаживались в углу рядом с Криворотым Евхим и Ганна. Проводив их немного

будто под охраной, усадив Сороку и Прокопа, старый Глушак острым взглядом

коршуна окинул остальных: люди уже не топтались у двери, расходились,

рассаживались по скамейкам.

Ганна сидела в углу все с той же робостью и настороженностью, которые

не исчезали, не отступали, сидела почти не шевелясь, неподвижная и прямая,

словно окаменевшая, смотрела перед собой. И так же неподвижно лежали на

коленях ее руки От чрезмерного напряжения, неловкой позы, от неподвижности

ощущалась в теле усталость, но она терпела, держалась так, как, учили ее,

надо было держаться в гостях. Тут, в чужой хате, в царстве строгого

Глушака, почему-то особенно сильно чувствовалась нерушимая власть обычаев

и законов.

Удивительно, какие все тут были тихие, степенные - не только не

кричали, но даже почти не говорили вслух, перешептывались или чаще

молчали. Один Дубодел держался свободно, - отвалившись на спинку скамьи,

засунув руки в карманы штанов, он поглядывал на Ганну так, что ей

становилось неловко. Она обрадовалась, когда он отвернулся, перевел взгляд