Люди на болоте. Дыхание грозы

такое уж далекое дыхание той памятной осени и зимы. Однако и то правда,

что, если смотреть со стороны, лето шло, как все лета. Все было, казалось,

обычным, будничным, налаженным. Обычными были утра и вечера, обыч1ными,

неизменными - почернелые хаты и гумна, неизменными - позеленелые, в

струпьях мха стрехи. Ничем не примечательной- была улица с рыжей пылью да

с коровьими лепешками, неизменными - огороды с огуречной ботвой да

кукурузными рядами, неизменными - пригуменья с трухой летошней соломы,

поля-полосы с зеленой рожью, обычным был лес вокруг, обычными болота, - и

те, что за огородами, и те, что за лесом.

Обычным, казалось, было лето. Еще одно лето одно из многих, что познали

в извечных хлопотах Курени Еще одно на нескончаемой, непрерывной дороге,

колеи которой вырезаны веками и, казалось, на века.

В обычное время пришла пора косовицы В одно утро, еще но холодку,

затемно, Курени зашевелились, забеспокоились рбщей заботой на болото,

косить! В каждом дворе вытаскивали косы, грабли, укладывали на возах;

наливали свежей водой баклаги, сносили в телеги - в узлах, в котомках, в

лукошках - хлеб, сало, огурцы, лук; в каждом дворе, у каждой телеги

суетились старики и дети, мужчины и женщины, каждый двор полон был

движения и голосов; даже кони, казалось, понимали: пришел снова великий

день косовицы!

Глушаки собирались ехать со двора, когда солнце только начало

показываться из-за темного леса. Все уже было готово, можно было

отправляться, и Глушак недовольно посматривал на хату, где неизвестно чего

еще копалась Ганна, а с ней и старуха.

– Иди скажи: ждем!
– тоном приказа просипел он Евхиму.

Тот уже шагнул в сторону крыльца. Но Ганна следом за старухой,

открывшей дверь, появилась на пороге. Ганна бережно держала на руках

спеленатого ребенка, наклоняла к нему черноволосую голову, - на прядке

волос ее поблескивало солнце. Осторожно, не подымая головы, сошла с

крыльца, у телеги остановилась: кому-то надо отдать ребенка, пока усядется

сама.

– Подержи, - сказала Евхиму, стоявшему рядом. Предупредила: -

Осторожно: спит!..

Устроившись на сене в передке, взяла люльку, принесенную раньше,

положила на колени себе, взяла у Евхима ребенка, ласково уложила в люльку:

так, наверно, лучше будет.

– Ну, может, ехать можно?
– не сдержал своего недовольства старик.

Она будто не услышала. С ласковой улыбкой, что не сходила с глаз, с

губ, как-то непонимающе глянула, впервые заметила: утро какое веселое!

Ночью был дождь, долгий, казалось, бесконечный, а утро - аж сияет. Только

и осталось от ночного дождя: веселые канавки под застрехами да лужи

посреди улицы.

С той же тихой ласковостью, все время видя и чувствуя малышку, как бы

только по привычке смотрела на улицу, на дворы, на людей: все собирались

на болото. Вон Зайчик, окруженный суетливым сборищем своих старших,

запрягает беднягу сивого, вот Сорока с сыном: мальчик дробноватый, однако

уже в силе, помощник, несет из хаты барило, вот Андрей Рудой с женой...

Двор за двором проходили перед глазами, Ганна тихо покачивалась на телеге,

смотрела на все сквозь туман нежности. Только когда подъехали к концу

улииы, почувствовала беспокойство, отвернулась от хат, наклонилась над

дочкой. Но и не глядя странно чувствовала, как приближается он, Василев

двор, Василь; не подымая глаз, поняла, что двор уже рядом, увидела, что

ворота открывают, что открывает их Володька; что Василь сам идет за чем-то

к повети; что Маня его что-то улаживает на возу.

Ничего особенного не подумала, только и мелькнуло в мыслях, что вот-вот

тоже выедут; однако все же возникло какое-то беспокойство С этой

обеспокоенностью смотрела и на прежний свой двор, где отец запрягал коня,

а мачеха кормила поросят, и на полоски зеленого жита, и на ряды первых

ростков картошки.

У черного креста Глушак, а с ним и старуха и все, кто сидел на возу,

перекрестились. Ганна перекрестила и себя и дочку, которая спокойно,

сладко спала в своей постельке.

Ганна так рада была этому сну, что только и беспокоилась, как бы не

разбудил ее какой-нибудь толчок; когда дорога становилась неровной, брала

люльку на руки и держала, пока колеса снова не начинали катиться мягко...

За свободным простором поля воз вошел в тесный, поутреннему хмурый и

сырой сосняк, стали нападать со всех сторон, одолевать комары. Ганна и тут

пожалела закутывать маленькой родное, нежное личико: все время над личиком

заботливо махала ладонью. Уже когда из сосняка съезжали в мокрые, с

лужами, колеи в чащобах ольшаника, услышала, что сзади кто-то нагоняет.

Потом увидела поблизости Василёва коня, самого его. Выбрав удобное место,

он стеганул коня, заслоняя одной рукой голову от ветвей, быстро обогнал их

и скрылся за поворотом дороги. В это мгновение ей вдруг вспомнилось, как

где-то здесь он обгонял когда-то ее с отцом; где-то здесь порвалась у него

тогда супонь, несчастный, покрасневший, он связывал ее заново. "Теперь не

порвется, - промелькнуло в Ганниной голове - Теперь у него не такие

супони. Хозяин". Почему-то вспомнилось, что слышала про него и жену:

"Говорят, не очень он доволен Маней своей..." Вспомнилось без сочувствия,

словно с какой-то радостью...

Разбуженная память вмиг воскресила почти, казалось, забытое: как вместе

разводили костер, онемевшие от первого ощущения взаимности, от близости;

не только в памяти, а и в сердце ожило, как легко, радостно было смотреть,

что он медлит, не отваживается лечь рядом. Странно было, как четко