Люди на болоте. Дыхание грозы

Не оказалась бы одна посередине черной реки! Знала бы, куда плыть!..

Беспомощная, в отчаянии, вспомнила далекое-далекое: как он стоял у копны

жита, пил воду, подняв над лицом глиняный кувшин. Вода стекала по бороде

на грудь - он нарочно так пил: чтоб немного попадало на грудь, охлаждало.

Много лет он так пил; почему-то это и вспоминалось всегда. И теперь

воспоминание прибавило горечи, усилило отчаяние.

"Александр! Александречко мой!.." - затряслась во внезапном придушенном

плаче Авдотья...

– Когда наплыв чувствительности схлынул, утирая слезы, Сорока упрекнула

себя за слабость: увидел бы кто ее такой!

Она прислушалась, спит ли сын рядом, поправила на нем свитку,

почувствовала, как устала за день и ночь. С этим ощущением и забылась...

Долго не спалось Чернушке. Сначала не давала покоя жена: чего только не

наплела на Миканора, на Апейку, на коллектив! Досталось вместе со всеми и

самому Чернушке; он только слушал да молчал, привык давно: по ее словам

как-то всегда так выходило - во всем плохом, что бы ни деялось на свете,

неизменно был виноват он. Нагородила, наплела; слава богу, наконец, как

делала все - яростно, захрапела: дала свободу Чернушке побыть одному со

своими думами

Припоминая заново то, что говорил юровичский Апейка, Чернушка, со своим

уравновешенным, трезвым умом, чувствовал: во многом тот имеет резон. И про

урожай правильно:

надо браться за это, надо, конечно, чтоб земля больше давала, чтоб не

даром, грец его, рвать на ней жилы Удобрением надо поддержать ее, это тоже

правильно: щедрее родить будет, не может быть, чтоб не расщедрилась, где,

конечно, не один песок. А то, что о машинах рассказывал, об этом и

говорить нечего: приманка соблазнительная, такое облегчение! И что каждому

не по карману машины хоть какие - это тоже понятно, как и то, что по

отдельности всего, что требуется земле, не осилить. Как ты навозишь одного

того удобрения, если до станции ни мало ни много - тридцать пять верст! Да

и за что ты, грец его, купишь! Дальше Чернушкины думы как бы утрачивали

ясность: хорошо зная, что требуется земле, Куреням, он никак не мог

почувствовать пбдо всем твердой, надежной основы. Не мог толком уразуметь

Чернушка, с чего может колхоз так разбогатеть, если все соберутся вместе,

сведут своих-коней, кобыл, свои телеги да сани. Кредит-то, конечно,

неплохо, пока суд да дело, пока на ноги не станешь! А только ж кредит тот

– как припарка; да кредит и отдать завтра надо будет; сегодня получишь, а

завтра отдай! Помощь от государства, конечно, нецлохо, но что от нее

достанется Куреням - JSOT о чем еще подумать надо Помочь-то оно,

государство, слов нет, радо, да много ли помочь и оно может, если Расея -

без конца-края, и всем нужна помощь, и надо сколько заводов построить,

деньги на них нужны1 И на армию надо, и на оружие, и на харчи! Ясно, что

помощь помощью, а надо - чтбб сами, грец его, становились сразу на ноги! А

на то, что станешь прочно, надёжи твердой и нет! И добра немного с

каждого, и понадеешься крепко не на всякого: не всякий, грец его,

стараться будет на чьей-то полосе да беречь чужого коника! Да и поглядеть

еще не мешает, какой из того Миканора хозяин выйдет, чтоб править такой

семьей! В которой черт знает как добраться до толку!

Из всех Чернушкиных рассуждений вытекало пока одно:

спешить некуда, глядеть надо, куда все пойдет. Это принимал охотно: оно

успокаивало, враз глушило тревогу, боль за кобылу и жеребенка, за корову,

за гумно, о которых никак не могла не болеть душа. Успокаивало оно и

потому, что давало возможность избежать пока войны в семье, с Кулиною,

давало мир, которому он всегда был рад. Но покоя Чернушкиной душе не было:

как и всегда, неотступно ныло, болело иное - Ганнина беда. Опять вспомнил,

как хоронили маленькую, как Ганна упала на дочуркин гроб, как цеплялась в

беспамятстве за него, как убивалась, онемелая, над свежей могилкой на

другое утро. Извелась совсем, почернела от горя..

Стала не по себе, жгло внутри: с болью за ее горе, за всю ее неудачу в

жизни почувствовал давнюю, всегдашнюю виновность свою. С того дня, как

заметил, что невеселая, нерадост- , ная Ганнуля, чувство вины давило

тяжелым, горячим камнем на сердце. Днем и ночью не покидало его это

чувство. Хоть и помнил, как виновата в Ганниной беде жена, не делил вины,

карал одного себя. Разве б она на своем настояла, Кулина, если б он

поставил себя тогда твердо, отрезал: нет!

Сам, сам во всем виноват: не устоял перед бедой дочери, отдал Ганнулю

на муки! Позарился на корчовское добро, понадеялся: одетая, обутая

походит, сыта будет! Походила, повидала "добра", забыла нищету. Забыла,

как смеялась когда-то в бедной отцовской хате! Дал счастье дочери своей!

Встала бы, посмотрела бы покойница мать!

А теперь, с Корчами вместе, и она кулачка, лишенка! Как богачка какая

настоящая, а не батрачка у мужа своего! Все, что на Корчей валят, - валят

и на нее, и один дьявол знает, чем все кончится! И один дьявол знает, что

тут можно поделать, как выручить ее!..

4

Василю вспомнилась уже почти забытая юровичская каморка, незадачливая

ночь, когда гнали его бандиты между черными гумнами. Редко теперь память

воскрешала то, далекое: только тогда разве, когда что-либо напоминало, как

сегодняшняя встреча с Апейкой; но и тогда, и в эту ночь воспоминания,

прежде такие горькие, прошли легкой тучей.