Люди на болоте. Дыхание грозы

Думали по-разному. С надеждой на доброе и с_отчаянием, с трезвой

рассудительностью и хмельной злобой. Как ни удивительно, скорее других

заснул Хоня. Добрался до копны сена, укрылся, зевнул с той легкостью на

душе, с которой может зевать только человек, наработавшийся вволю,

свершивший все, что надо, и так, как надо. Зачем было думать зря про

артель - давно обдумано все, обдумано и отрезано.

Сделал сегодня только то, что решил давно. Тут ему все ясно. Вот если и

есть о чем думать-гадать, так это о Хадоське!

Он и думает, будь оно неладно, каждый вечер, - вот и сегодня вспомнил

ее. Чего она такая всегда: чуть обнимешь - руками сразу упрется в грудь

ему и одно: "Не надо!" Поцелуешь ее, а она сразу же отвернется и опять то

же: "Не надо!" Ни разу не прижалась сама, не то чтобы поцеловала!

А и не скажешь, что противен ей, нет, нравится, - это он хорошо

чувствует; а вот же, будь оно неладно, держится как с чужим! Хотел уже не

раз плюнуть на все, бросить, но разве бросишь такую! "На артель как она

посмотрит?
– появилось не впервые тревожное.
– Пока, когда говорил с ней,

– не очень чтобы косо. А там - как бы не заупрямилась еще! Чтоб батько,

будь оно неладно, не настроил!.."

Воспоминание об отце всегда беспокоило, теперь и это не омрачило

беззаботного настроения. "Ничего, обломается!..

Никуда не денется!.. Никуда не... Хадосечко!.." Он уже во сне пошевелил

губами, будто расставаясь с ней до следующего дня, до новой - счастливой

встречи!..

Думали по-разному, засыпали разно. Сорока, всегда такая беззаботная,

бойкая на людях, не однажды наедине чувствовала странную слабость.

Чувствовала вдруг в одиночестве, горько, как непривычное, - что вдова, что

одна, без опоры, без мужа, хоть муж лет пятнадцать как парил кости где-то

на военном поле. Уже и голоса его не слышала, как в первые годы, и лица

хорошо не видела, и управляться научилась в хозяйстве лучше мужчин многих,

а нет-нет да и возьмет вдруг в ночи молодая, как бы свежая тоска-слабость.

Будто и не было тех разлучных годов меж ними, будто только вчера везла

его, пьяного, крикливого: пьяный, он всегда кричал, грозился, замахивался

на нее. Он был дробный, куда дробнее ее, может, самой сильной на селе:

пьяный почему-то каждый раз сослепу лез драться, будто хотел доказать свое

мужское право быть первым, главным. Тогда Авдотью замашки его часто злили,

потом уж, после того как принесли его бумажку-смерть, то, что он был

дробный такой, что был будто век обиженный богом и ею, добавляло к горю ее

нежности и растроганной жалости...

Был Волесь, Сморчок; Волесь - для нее, для тех, кто хотел сказать

доброе; для всех же других, старых и молодых, - Сморчок; Сморчком, по

правде сказать, большей частью и называли; тогда и ее, мужнину жену,

Сморчихой звали. Звали за глаза, звали и в глаза, она как бы не замечала

обидного; видела ведь - Сморчок и есть Сморчок; значит, и она Сморчиха. В

веселом настроении Авдотья нередко даже и сама потешалась над смешным

своим и его прозвищем. Когда же забрали его на войну, вспоминать стала

только Волесем, злилась на того, кто продолжал называть глупой кличкой. А

когда принесли бумажку, что сложил голову за веру, царя, засело вдруг в

голове непривычное, большое, невозвратное - Александр! С той поры и в

мыслях и на людях звала, вспоминала не иначе - Александр!

Как часто не хватало теперь его - Александра! Какая б ни приходила

беда, какие б ни терзали сомнения, он был так необходим, ее советчик, ее

опора; через много лет душу мучило сожаленье: его нет! Александр этот,

которого ей не хватало, разумный во всем и всесильный, как никто другой,

был очень мало похож на дробненького, крикливого Волеся, и вспоминала она

его теперь больше по привычке, но сожаление, печаль чувствовала она

по-настоящему. Это была не выдуманная скорбь, горевала она искренне, всей

душой; ей так необходимы были советы, надежная поддержка! Вот и сейчас

лежала она под возом, накрывшись свиткою, вспоминала, что говорили

юровичский председатель и Миканор, что выкрикивали женщины и мужчины, и

чувствовала в себе страшную неуверенность. Казалось, будто кто-то выбросил

ее посередине бескрайней, бездонной реки, а она плавать толком не умеет, и

чернота-ночь кругом, и берег - бес его знает где.

И удивительно ли, что среди этой темени на реке, чувствуя холод

пугающей глубины, она вспоминает-зовет спасительное: "Александр!

Александречко мой!"

Самое ужасное: силы покидают! Знает же она, Авдотья, другим кричала:

пагуба артель эта, берегитесь, а вот - нету твердости, пропала куда-то! И

когда слушала этого юровичского, и теперь не отступает, кружит голову

искушение: вместе бы, верно; притулиться ко всем!.. И как ты отрешишься от

искушения этого: если ей коллектив, семья нужны конечно же больше, чем

кому другому! А только, знает, надо держаться, остерегаться искушения:

поддашься уговорам - и того не будет, что имеешь! И то, что нажила, на

ветер пойдет!

Какой он ни есть, коняга, а свой, и полоска своя; дашь им - и они хоть

что-нибудь дадут тебе! А там - дулю, может, получишь! Кто хитрее, да

здоровее, да не один, - тот, может, и получит! А ты одна, без мужа, -

дулю! За коника да за земельку свою!.. Только ведь от искушения никак не

отмахнуться, кружит голову надеждами: а может, и правда - что говорят? Для

таких же горемычных, как ты, - клянутся! Сама ж видишь - Корчей как

прижали, богачей всех!.. Опять нахлынуло отчаяние: разберись тут, если все

так запуталось!..

Была б не одна, был бы Александр живой, тогда б и забот таких не имела!