Люди на болоте. Дыхание грозы

знал хорошо, сколько в том обвинении правды! Его тогда очень удивило и

возмутило, что о видной, заслуженной газете так просто было писать

страшную неправду! Легко, бездоказательно нападала та минская газета даже

на ЦК партии обвиняла ЦК, будто и он защищал "богов" "типа Жилуновича"

от критики газеты. Апейку это удивило особенно тем, что газета будто

возмущалась вмешательством ЦК в ее дела! И в той статье и в других Апейке

не по душе был ненужно крикливый, угрожающий тон, где крики и угрозы

нередко подменяли доказательства.

Все же нельзя сказать, что он совсем не верил тому, что читал о

литературных делах в Минске. Его беда была в том, что он не видел всего

сам, своими глазами. Хорошо не зная всего, он вынужден был считать, что

есть еще что-то очень важное, темное, что ему неизвестно и о чем не пишут.

Что именно это неизвестное и дает основания говорить там, в Минске, таким

тоном. У него то и дело возникали сомнения в справедливости некоторых

нападок, однако сомнения эти редко держались прочно, - он очень уж мало

знал сам. Сомнения его часто разбивались о твердость, незыблемость тона и

решений там, в столице республики: там ведь, наверное, знали, что делали!

Что ни говори, с таких постов, как-пост редактора республиканской газеты

или заместителя наркома, так просто не снимают! Да еще таких видных

писателей, видных деятелей, как Михась Чарот и Тишка Гартный! Наверное,

есть важные причины!

Теперь прежние сомнения оживали вновь. Алесь, конечно, не Тишка Гартный

и не Михась Чарот, но нет ли в том, что было с ними, с Гартным и Чаротом,

отгадки и Алесевой "истории"? Он только мог гадать об этом, как и о

непонятной статье. В мыслях не было ясности. Мысли путались в потемках. Да

и как они могли выбиться из потемок, если неизвестны подлинные факты.

"Факты, факты - вот что надо выяснить! Самому!.."

Апейка вдруг спохватился, заметил: за окном было уже совсем темно. Надо

домой. Не зажигая лампы, начал ощупью собирать бумаги на столе, положил в

ящик, запер его.

"Поеду на сессию. Там и выясню все".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Долго не утихала тоска по дочери. Ни заботы, ни усталость не могли

приглушить скорбь утраты. Все лето, все в этом лете жило печалью большой,

невозвратимой потери. Об этом шелестели лозы на болоте, шептали колосья в

поле, пели жаворонки. О ней гудели предгрозовые ветры, гремели громы,

писали огненными росчерками молнии...

Только к осени начала немного заживать, затягиваться рана. Она еще

чувствовалась, ныла, но уже не так невыносимо. Будто привыкать стала Ганна

к горю. Уже не так явственно вспоминала личико дочурки, всю ее, уже не

чувствовала живого тепла ее тельца. Тускнел образ маленькой, медленно,

незаметно, но отходил в небытие.

Все же такой, как прежде была, Ганна не стала. Мука навсегда оставила в

ней след Что-то в ее душе, перекипев, как бы застыло, затвердело, сделало

ее более решительной, и было вместе с тем что-то иное - странно мягкое,

очень чуткое, податливое. Можно сказать, какая-то неведомая раньше

чувствительность появилась в Ганне.

Стояли погожие дни. Солнечные с утра до вечера, с синим небом. Днем еще

было тепло, а под вечер, когда багровое солнце уплывало за лес,

опустевшая, неласковая земля стыла на холоде. За полночь белил ее иней, в

заледенелые звонкие рани и трава у плетней и на выгонах, и поля с полосами

еще не выкопанной картошки, и понурые, почерневшие стрехи - все было

по-зимнему белое Когда подымалось над голым болотным ольшаником солнце,

светлое, лучистое, от инея оставались только темноватые пятна сырости.

Вскоре исчезали и они. Иней держался еще только в тени деревьев и хат,

держался упорно, пока солнечная теплота не добиралась и сюда.

Небо в эти дни синело, чистое и глубокое Оно не было теперь таким

ярким, как раньше, часто окутывала его белесая, словно молочная, дымка, и

оно казалось блеклым, будто выгоревшим на июльской и августовской жаре.

Солнце тоже было иным. Отдав почти весь свой жар лету, оно берегло остатки

тепла, грело мало, но удивительно нежно и ласково.

Этой мягкостью и ласковостью было наполнено все в природе, все эти

величавые дни.

В кротком солнечном свете горели печальньш извечным пламенем липы и

березы около хат, деревья в недалеком лесу.

Как седина от былого, от пережитого, белела всюду паутина.

Она висела в воздухе, цепляясь за увядшие, побуревшие будылья, колья и

жерди вокруг огородов, пожелтевшие кусты.

Все окутывала старая, как мир, печаль, печаль расставания с теплом, с

летом, приближения слякоти, холодов.

Все эти дни Ганна чувствовала себя одиноко и тревожно; ее не покидала

тихая, тягостная жалостливость Душе хотелось жалеть - жаль было и доброго,

уже ослабевшего солнца, и голых, бедных полей, и ярких, огнистых деревьев,

что вотвот должны были утратить свою красу.

"Что ето со мной?" - не раз удивлялась она своей чувствительности.

Прежде ее никогда не волновала так осень, Ганна была безучастна к этой

поре, будто и не замечала ее Почему же теперь так волнует ее последняя

ласковость солнца, оголенность деревьев, печаль осенних дней? Почему все

это отзывается в сердце чуткой, неутихающей грустью?

Копали картошку. Целыми днями, от ранней рани до поздней темноты, Ганна

работала в поле. Земля была уже холодная, и пальцы, черные от земли,