Люди на болоте. Дыхание грозы

чувствовалось не только уважение к бывшему учителю, а и добрая, не

растраченная в городе скромность. При всей деликатности своей, все то, что

говорил, Алесь говорил твердо, убежденно. Он, Апейка, сам возражал ему

мягко, как бы осторожно, можно сказать, не столько и возражал, сколько

высказывал свои сомнения, не утрачивал ощущения:

ученик вырос! В чем-нибудь другом Алеся, видать, поучить можно, а что

касается поэзии, то здесь и прислушаться нелишне. Прислушаться да

поразмыслить.

– В каждую эпоху, - терпеливо объяснял Алесь, - в поэзии были свой

строй, свой язык. У Пушкина - одни, у нас - другие... Меняется время,

меняется и поэзия...

В наши дни этот закон действует еще сильнее: наше общество не похоже ни

на одно из тех, что были раньше! Это ставит и особые, необычные задачи

перед поэзией! Нашим поэтам надо говорить так, как до них не говорил

никто! Отсюда и вся радость и вся трудность!

Долго ехали молча; только размеренно, споро рубили смерзшийся,

укатанный снег лошадиные копыта, скрипели гужи, бежали навстречу

заснеженные деревья, кружилось поле. Алесь снова поднял воротник, спрятал

маково-малиновые уши, вбирал блестевшими глазами изменчивую яркую красоту

дороги.

Говорили еще немало, но уже не о литературе: вспоминали школу,

товарищей Алеся; Апейка рассказывал о своих исполкомовских делах. В

разговорах незаметно доехали до леса, перед которым дорога расходилась на

две: одна - в сторону леса, в сельсовет, а другая - через лесок же - к уже

недалекому родному селу Алеся. На развилке Алесь соскочил. Он, Апейка,

сказал, что мог бы подвезти и до дому, но парень замотал головой: "Не

надо, добегу сам. Тут близко". Вскинул на плечо фанерный сундучок,

благодарно помахал рукой; в кожушке, в сапогах, фасонистой шапчонке, то

шагом, то бегом направился дорогой к дому. Отдаляясь, оглянулся, помахал

рукою...

В молчаливом лесу, в чуткой, звонкой тишине, долго и радостно думал:

вышел парень в большой мир, расправляет крылья. Вот и нещедрая на хлеб и

на писателей болотная полесская земля начинает давать миру поэтов. Пусть

он еще только пробует голос, пусть его пока не очень слыхать, - кто знает,

как он взлетит потом, когда окрепнут крылья, когда наберется сил. Кто

знает, может, там, краем леса, в залатанном кожушке и шапке с пуговкой

идет будущий Янка Купала или Никитин. "Нас и дети наши вспоминать со

временем перестанут, а он, парень этот, может, в народе, в мире вечно жить

будет - словом своим, стихами своими..."

...Это было уже совсем недавно, летом. Случайно узнал, что парень снова

приехал домой, живет у матери. Когда понадобилось наведаться в одну из

близлежащих деревень, нарочно свернул к Алесю. Не повезло: вошел на пустой

двор, дверь в хату была на задвижке. Помогла девушка-соседка:

увидев "дядьку", что оглядывается во дворе, побежала за матерью Алеся -

та копалась за гумном, на огороде. Мать, вытирая руки о фартук, радушно

пригласила в хату, но он не пошел: сказал, что заехал ненадолго, только

навестить сына.

Присели на теплой завалинке, под липою...

– Исхудал совсем...
– высказала ему боль старуха. Губы ее, сухие,

потрескавшиеся, жалостливо дрогнули, но все ж она сдержала слезы.
–

Чахотку признали. Процесс, говорят...

Апейка, и сам встревоженный, попробовал, как мог, успокоить ее.

– Учился, учился и вот - выучился.
– Рассудительно горько подумала

вслух: - Постнятина, известно. В городе, говорят, голодно много кому. А

ему, без помощи, дак и вовсе.

А он с малых лет некрепкий здоровьем, вечно недоедал. А тут еще до

науки такой падкий, иссушал все голову...

– Ничего, Марья Матвеевна. Вылечится. В Минске доктора хорошие. Первого

сорта специалисты. Больницы хорошие, под хорошим присмотром будет.

Вылечится, не горюйте до поры. Только вот поддержите питанием пока.

Берегите - человеком большим становится. Гордиться сыном своим можете.

Алесь пропахивал картошку. Вскоре уже сидели вдвоем на обмежке; видел

его исхудалое, почти без загара лицо, узкие и острые белые плечи,

домотканые, коротковатые уже штаны с заплатами на коленях, белые, с

налипшей землей ноги. Он был голый до пояса, ясно выделялись ребра под

белой кожей, было видно, какой он худой и чахлый.

Сестра, водившая коня, только на минутку приблизилась, поздоровалась и

снова направилась к коню - пасла его в отдалении. И сидели и говорили на

обмежке вдвоем.

– Почему не зашел, когда ехал сюда?
– упрекнул его дружески.

– Я заходил. Вас не было. "В районе", - сказали...

– Передал бы или записку оставил бы что приехал. На родине ..

– Мало у вас хлопот без меня! Я думал было черкнуть два слова, а потом

решил - не надо...

– Скажи - поленился. На первый раз даю выговор. В другой раз, если

такое повторится, будет хуже. Запомни...

Он улыбнулся:

– Запомню.

– Надолго сюда?

– На месяц.

– Больше надо. На вольном воздухе надо побыть. Оюродом попользоваться.

Зеленью свежей.

– В редакции просили. В газету я устроился. Работать надо. Летом

разъезжаются все. Из-за этого, главным образом, и взяли меня. Ну, и когда

подработать, как не летом!

– А что с легкими?

Он поморщился, не хотелось говорить.

– Нашли что-то. Затемнение верхушки справа. Диссеминация - есть такой

научный термин. Смертельной опасности нет, сказали. Но - будто надо

лечение. Хорошее питание, хорошая комната, здоровый режим...
– В голосе