Люди на болоте. Дыхание грозы

Комсомольская ячейка правильно сделала, что принципиально разобрала эту

анархическую вылазку... И ударила по новоявленному... нацдемовскому

подголоску и адвокату...

Комсомольская ячейка университета с подъемом исключила... "поэта" Алеся

Маевого из рядов комсомола... как отщепенца и перерожденца... Комсомольцы

университета единодушно решили также ходатайствовать... и об исключении

Маевого из университета... В университете не место... разложившимся

нацдемовским подпевалам... и перерожденцам! .."

Под статьей стояла подпись - "Студент Г-ский". Апейка минуту смотрел на

эту подпись, как бы стараясь прочесть еще что-то. Он ничего не понимал.

То, что он прочел, было совершенно не похоже на парня, которого он знал;

оно было так не похоже, что невозможно было поверить, что это о том же

самом парне. Прежде всего он подумал - все это поклеп, злобный и

бездоказательный; но то, что это было напечатано, что поступок "поэта

Маевого" был обсужден и что здесь только рассказывалось о том, что уже

произошло, сбивало с толку. Он схватил тревожным взглядом слова:

"нашлись... ослепленные... потерявшие классовое чутье интеллигентики...";

снова, уже не так поспешно, неторопливо, с трезвой, внимательной

рассудительностью стал перебирать строку за строкой...

"Как отщепенца и перерожденца!.." - засело в голове Апейки, когда он

снова дочитал статью, уставил взгляд в загадочное "Студент Г-ский". Все же

– Апейка это теперь чувствовал особенно хорошо - статья была туманная: при

всех очень сильных, четко сформулированных политических обвинениях - почти

ничего о конкретных фактах. Факты все эти - очень общие: "Выступил...

заступился, докатился.."

Но эта неясность, туманность доказательств больше всего и тревожили

Апейку: за ними могло быть все, самое страшное.

Хотя что могло быть хуже: страшное, видно, уже случилось; особенно

страшное потому, что неожиданное. И неожиданное и непонятное.

– Вот, поехал учиться, - сказала вдруг с сожалением мать.
– В люди

захотел выйти!
– Высказала, видно уж не в первый раз, наболевшее: -

Выучился!

Апейка почувствовал в этом упрек себе: он был тем, кто уговаривал ее,

чтоб не держала дома, отпустила в люди сына. Не выдержала, с беспощадной

суровостью осудила себя, его, Апейку:

– Как чуяло сердце!.. Сидел бы дома тихо!.. Бедный - да без горя!

Апейка не стал перечить ей. Знал, что спорить бесполезно: не докажет

теперь ничего. Больше всего не мог спорить потому, что видел ее глаза;

этот взгляд запомнился ему навсегда: усталые, выцветшие от времени, от

полевого ветра и солнца, почти уже бесцветные глаза ее были на удивление

прозрачны, как бы светились изнутри. Может, потому, что в них еще стояли

слезы, что они так светились, Апейка не только ощутил, а воочию увидел

такое безмерное страдание, такое горе и такую тревогу, что почувствовал

себя виноватым. Будто сам был виноват перед нею. "Пусть бы сидел тихо

дома!.." Невольно отвел взгляд: заметил, как пристально, остро смотрела ее

дочь.

Чем он мог помочь им? Из всего, что надо было сделать, он мог пока

одно: успокоить ИХ) хоть немного обнадежить. Он мог это и знал, что это

надо сделать. Прежде всего.

– Ерунда какая-то, - сказал он как можно спокойнее.

С безразличным видом свернул, отложил газету.
– Ерунда.

Написал кто-то, - может, по злобе.

– По злобе, конечно, по злобе!
– ухватилась за это, просияла мать.

Потрескавшимися, крючковатыми пальцами стала торопливо вытирать

повеселевшие глаза.

– Дак же пишут - обсуждал" на собрании!..
– не успокаивалась сестра.

Смотрела все так же остро, недоверчиво.

– Ну и что - что обсуждали? Все могло зависеть от .того, как доложили.

Как показали то, что было. Неверно показали, не разобрались...

– Исключили ж, пишут, из комсомольцев! Из университета хочут!

"Эх, ты!" - подумал недовольно Апейка. Однако заговорил спокойно,

сдержанно: все время, не глядя, видел внимательный взгляд матери.

– Могли и исключить! Не разобравшись, под горячую руку! Поддавшись

тому, кто наговорил по злобе!.. Все может быть!.. Успокоятся, разберутся,

переменят все!

– Переменят?

– Обязательно.

– По злобе, по злобе, Нина!
– поддержала Апейку мать.
– Ето правда, по

злобе! По правде такого и подумать никто не мог. По злобе!
– Взглянула

удивленно, озабоченно: - Только ж кто ето на его так взъелся? И за что?

Ето ж надо - съесть готов! Набрехал такого, что страх слухать!

На хлопца, который век птенца не обидел! Не то что человека! ..
– Она

смотрела на Апейку, искала в нем согласия; и он соглашался, поддерживал

ее.
– Говорят: заступился за кого-то! За поганого бога какого-то!.. Теперь

все боги погаными стали!.. Слова не скажи доброго!.. А он и заступился! ..

Слово, может, только сказал, дак етот нелюдь и взъелся! Наплел такое на

человека!.. По злобе! Конечно, по злобе все!.. Дак, говоришь, вернут все

ему?

– Должны вернуть. А как же иначе?

– Если ж бы так было. Дай божечко!

Нина молчала: было видно, не успокаивалась. Уже не столько для матери,

сколько для нее сказал:

– Скоро поеду в Минск. На сессию ЦИК. Зайду, сам разберусь во всем.
–

Дав, понять, что с этим кончено, что говорить больше не о чем,

поинтересовался: - А как там дома? С хлебом, с картошкой?

– Да картошки хватит. И с хлебом перебьемся как-нибудь.
– Мать снова