Люди на болоте. Дыхание грозы

и вместе с тем скромно говорил он о своей жизни. Родился в тысяча

девятьсот четвертом году, в Гомеле, в рабочей семье. Отец - рабочий на

железной дороге, и сам он - рабочий с малых лет; сначала - на железной

дороге, затем - на электростанции. С юношеских лет в комсомоле, потом - в

партии. Во время работы на электростанции был выдвинут на руководящую

комсомольскую работу, оттуда послан учиться в Минск, на шеети- месячные

курсы руководящих комсомольских работников.

После курсов выдвинули на партийную работу, в управление железной

дороги. Скромно, просто сказал Башлыков, что из управления железной дороги

он направлен партией на руководящую работу в Юровичский район секретарем

райкома.

– Никаких колебаний в проведении партийнойхлинии не было, - добавил он

громко и твердо, как бы подводя итог своему открытому жизнеописанию.
– Ни

в каких антипартийных группировках и блоках никогда не участвовал. Вел и

буду вести с ними самую беспощадную борьбу, как и со всеми теми, кто будет

пытаться отклонить нас вправо- или влево от генеральной линии партии.
– Он

уже кончил, но, вспомнив, досказал: - Взысканий не имею. За границей

родственников нет. Осужденных советским судом тоже нет. Ни из близких

родственников, ни из дальних...

"Ни одного пятнышка. Идеальная биография", - подумал или почувствовал,

видно, не один Апейка. Однако Апейка, который знал и помнил то, чего не

знали или не помнили другие, вместе с тем подумал: все это, будто такое

убедительное, еще не все, далеко не все, чтобы показать, чего стоит

человек как партиец. Апейке слышалась в гладеньком этом жизнеописании

будто бы какая-то фальшь, за всем этим гладеньким, ровненьким...

– Здесь поступили на товарища Башлыкова такие жалобы...
– Председатель

комиссии с очень спокойным, деловитым видом, не глядя ни на Башлыкова, ни

в зал, в затаенной, настороженной тишине развернул папку, пробежал глазами

по бумажке, одной, другой, стал читать. Это были бумажки из тех, что

назывались компрометирующими материалами, которые комиссия собирала, когда

готовилась к собранию.

Башлыков вначале немного встревожился, но, послушав одну, другую,

успокоился и стоял перед столом и говорил снова уверенно, с достоинством

человека, который все, что от него зависело, делал и будет делать; который

если чего и не сделал, то лишь потому, что это не только от него зависело.

Ему легко было это говорить, потому что почти все жаловались в основном не

столько на самого Башлыкова, сколько на райком, на разные непорядки в

местечке, в селах, на жизненные недостатки. Были две записки с жалобами,

что не хватает соли и керосина, Он сказал, что все, что выделяют району,

не залеживается ни на складах, ни в магазинах. В одной записке возмущались

тем, что режут свиней и коров, продают мясо из-под полы: дерут с людей

шкуру. Он тоже возмутился, сказал, что партийная организация вела и будет

вести беспощадную борьбу с этими преступниками и спекулянтами. Попросил,

чтоб о каждом таком случае сообщали в милицию или ему лично. Кто-то

пожаловался, что в Березовке, когда отводили землю под колхоз, неправильно

отрезали землю. Он пообещал, что после собрания поедет в Березовку и

выяснит все сам. Жаловались, что притесняют верующих; он начал с гневом

говорить о религии, о вреде ее, самокритично признался, что общество

безбожников, учителя и коммунисты в селах неумело борются с религиозным

дурманом...

В одной записке был упрек, неожиданный для такого собрания: "Почему

секретарь товарищ Башлыков, встретясь на улице, ни с кем, кроме своих

друзей, не здоровается? Не говоря уже о том, чтоб снять шапку или

спросить, как здоровье". Когда Белый прочел этот вопрос, в зале кто-то,

видимо от неожиданности, засмеялся. Засмеялся нарочито весело и Башлыков.

– Здороваюсь!..

– Правильно написано!
– крикнул кто-то из зала.
– Подмечено!

Белый с интересом слушал, как по залу шел довольно дружный, недобрый

говорок.

– С людьми, которых я знаю или которым верю, я не только здороваюсь, а

и подаю руку!
– попробовал перекрыть шум Башлыков. Он снова говорил четко,

ровно.

– Мало ж ты кому веришь!
– поддел его кто-то из зала, громко, зло.

Снова послышался ропот - неспокойный, неприязненный.

Лицо Башлыкова побагровело. Острый взгляд побежал по рядам,

всматриваясь, ища.

– Я со всеми здороваться не могу, хоть бы и хотел, - сказал он не

смущаясь.
– В районе тысячи людей! А я - один.

– Правильно, - поддержали его несколько голосов.

– Уважать людей надо!
– снова прорвался тот, сильный, злой.
– Нос

задираешь рано!

– Зазнался! Молод еще!
– пошло снова по рядам.

– Я не зазнаюсь, - сказал он, готовый упорно защищаться.
– Никогда не

зазнавался, - продолжил еще настойчивее. Вдруг, осилив шум, рассудительно,

негромко добавил: - Ну конечно, у меня тоже могут быть недостатки...

– Вот это правильно, - согласился теперь Белый. Он постучал карандашом

по графину, обратился к залу: - Какие к товарищу Башлыкову вопросы, прошу

задавать.

Стало тихо. У стены слева поднялся бородатый мужик, покашлял. Сказал,

будто со скрытым смыслом:

– Пускай скажет - работал ли в сельском хозяйстве?

Башлыков, еще с краской в лице, посмотрел внимательно в сторону

спрашивающего:

– Раньше не приходилось.

– Ясно, - проговорил мужик, снова как бы со смыслом, и сел.

Веселый женский голос спросил, почему товарищ секретарь неженатый