Люди на болоте. Дыхание грозы

Человек услышал его, остановился. Василь решил уже весело заговорить,

когда тот засипел навстречу:

– Кому это еще не спится?

Василь вздрогнул: будто внезапно зашипела гадюка.

Корч!.. Старый Корч! Мигом остановился. Минуту стояли оба. Глушак тоже

не подходил, вглядывался. Не узнавал...

Василь тронулся первым; молча и быстро пошел навстречу старику. Проходя

мимо него, заметил, как тот присматривается. Не сказав ему ни слова,

обминул.

Корч, видно, узнал наконец - постоял еще немного, молча поплелся следом

Василь шел быстро, замечал, что отдаляется и отдаляется от старика, но,

хотя Корч отставал все дальше, Василь все время чувствовал его за собой,

слухом сторожил каждый шорох оттуда. В той особенной чуткости, что

возникла, когда обходил Корча, непривычно ясно, будто только что

произошла, припомнилась давнишняя драка.

Будто заново почувствовал Василь, как Корч - казалось, немощный старик

– с неожиданной силой ломал ему тогда шею, помогал своему гаду Евхиму.

Ожила давняя обида:

уберег тогда, старая лиса, землю, ни одной пяди не потерял хорошей

земли. Все, что было у цагельни, уберег. А ему, Василю, уделили кусочек,

лишь бы нарезать: дали, можно считать, дулю!.. Позлорадствовал: уберег

тогда, а теперь вот - не убережет. Резанут его, и не на какую-то

полдесятину, а - все. Все роскошество его около цагельни!.. К злорадству

вдруг примешалось трезвое опасение: убережет или не убережет - не

поручится никто. Может быть, и убережет, от этого гада всякого ожидать

можно. Этот гад выкрутится там, где другому и думать нечего. И защиту

найдет наперекор всяким законам... А вот он, Василь, всегда беззащитный,

хоть и закон на стороне таких, как он, бедняков. Ни на кого, если

подумать, надежды нет. На одного себя. А что он, один, темный куреневский

лапоть, сделает? Если он, когда приедет в Юровичи, податься не знает куда.

Не то что подступиться, а и слово какое сказать - не знает... Василь

почувствовал себя страшно одиноким - одиночество почему-то особенно

ощущалось, когда становилось не по себе.

Там, поодаль, должна быть купа деревьев, осины и сосны.

Цагельня. А вот и полоса его. В темноте, не видя, Василь узнал бы ее

среди тысячи других. Сейчас озимь едва угадывалась, но он видел ее. Он

окинул ее взглядом; ту, что не видна была глазам, он видел памятью. Он

видел всю. Он чувствовал, как его наполняет привычная любовная теплота.

В этой теплоте была память о том, как шел за плугом, как сеял, как

радовала она уже не один год. Но так было только минуту, в радостной

теплоте еще острее защемило предчувствие беды Он шевельнулся, наугад пошел

бороздою, вспоминая, как совсем недавно вел ее. В памяти всплыло - будто

заново увидел, - как появился Миканор, как, бросив телегу, стоял впереди,

ждал, когда он лриблизится с плугом.

Как грозился: "Не сей!.. Семена попусту загубишь!.." - вспомнилось

Василю... Грозился - и вот осуществил угрозу.

Обожгла обида, а с обидой - злоба. Не сей! На своей земле не сей! Своей

землей не распоряжайся!.. Подумал: свою землю так просто отдай! Хочешь не

хочешь - отдай! И спрашивать никто не спрашивает! Так просто - отдай, и

все!..

А заупрямишься - силой возьмут! Возьмут - и все, церемониться не

станут! Сила - у них, сила и - закон! Закон найдут, если понадобится им!

Делают все, что хотят! И выходит - законно!..

Все резче пронизывала мокрая стынь. "Мокро и холодно.

А снегу нет..
– забеспокоило привычное, тревожное.
– Не дай бог,

жиманет мороз сразу. Без снегу!.." Он тут же спохватился, трезво, с

сожалением подумал: ни к чему теперь этот страх. Может быть, оттого, что

ему так тяжело, почти невозможно было примириться, что беда случилась, что

поправить ничего нельзя, от природного, привычного к трудной жизни

упорства он все же не поддавался. С неподатливостью одержимого он еще не

терял дорогой, почти несбыточной надежды. Она, эта надежда, подсказала

ему: "Надо было говорить, что посеяно уже! Что жито растет уже!.. Не

должно же быть такого - чтоб посеянное забирать. Надо было бы добиться,

чтоб не трогали теперь; а там, может, так бы уже и осталось! Добиться,

чтоб сейчас не тронули! Потом, конечно, не стали бы возвращаться! Надо

было говорить: посеяно!
– Он вдруг разозлился на себя: - Посеяно не

посеяно! Будут они смотреть на это! Не один черт им - что посеяно, что не

посеяно! Жалко им твоих семян, твоего труда!"

Вспомнилось, как стоял тут, смотрел на эту озимь, когда думал, как быть

с Ганной. Тогда - пока решил - думал, бедовал Эта озимь, земля эта помогла

тогда решить. И вот - на тебе - понадеялся! Сберег опору под собою! Жизнь

как бы смеется над ним!.. "А может, и правда - бросить все:

пропади оно пропадом!
– подумал вновь Василь.
– Бросить - да с

Ганной!.. Куда глаза глядят!.." Какое-то время он чувствовал себя

решительно и легко, будто вдруг порвалось то, что опутывало, будто сбросил

то, что угнетало, что жгло его. Вдруг снова почувствовал се0я свободно;

счастье, освобождение от невзгод были уже не то что недосягаемой мечтой, а

словно бы действительностью: бери, живи желанной своей судьбой. Но

легкость была еще более кратковременной, чем раньше; почти сразу же

привычное, неотвязное овладело им: куда он пойдет, как он бросит все, что

держит его, для чего должен жить!.. Вслед за этим еще более встревожило:

"Что ж оно будет с этой землей? Неужели ж и правда все кончено? .."

В поредевшем сумраке Василь заметил, что к нему кто-то идет. Когда