Люди на болоте. Дыхание грозы

кровати у печки. Опершись локтем на спинку кровати, сидя дремала, как

курица. То и дело локоть ее соскальзывал со спинки кровати, голова падала

на грудь, она просыпалась на минуту. Ставила локоть на спинку и дремала

снова, но ложиться раньше старика не осмеливалась. Евхим сидел на

привычном своем месте между столом и окном, опершись, как обычно, плечом о

подоконник, курил скрученную из газеты цигарку. Старик, который весь вечер

не находил себе места, брался за все, что попадалось под руку, и тотчас

бросал со злобою и отчаянием, который кипел и плевался все время, пока

молча торчал Лесун, - вдруг пожаловался беспомощно:

– Ето резанули. По самому горлу. В самый живот - нож!

– Резанули, - сдержанно согласился Евхим.

– Все рябая зараза ета Даметикова! Ета паскуда, етот гад!

– Гад!
– Евхим затянулся цигаркой, пустил ртом дым.
– Гад. Да вот, не

возьмешь. Не даванешь ему горло так, чтоб хряснуло, как у куренка...

– Не возьмешь!
– пожалел и старик. Как ни кипел, рассудительно, с

беспокойством за Евхима, упрекнул: - А не возьмешь, дак нечего показывать,

что хочешь взять. Настораживать гада загодя.

– Руки свербели очень.
– Евхим затянулся, долго медленно пускал дым.
–

Свербели, а нельзя.

– Ничего не сделаешь!
– Старик жалел об этом так, что не мог сдержать

мелкой дрожи губ.
– Головою стену не прошибешь!
– Как самое желанное, как

самую сокровенную мечту, выдохнул: - Если бы война!
– Помнил, что рядом,

за стеной, Чернушкова приблуда, от которой всего можно ожидать и которой

век остерегайся, но не мог сдержаться, умерить голос: - Если бы царские

генералы с войском! Балахович какой новый пусть бы! Слыхать же: есть

где-то! Стоят наготове, а не идут почему-то!

– Генералы там такие...
– Евхим матюгнулся.

– Генералы ученые. И злые: землю ж и у них позабирали. Землю, именья и

добро все позабирали. За границей отираться заставили. Так же вот и кипит

на душе, не иначе, у каждого, каждый рвется вернуть, что отобрали!
–

Заметив, что Евхим слушает его невнимательно, как бы с насмешкой,

сдержался. Заговорил не так уверенно: - Или и они боятся большевиков? Или

момента ждут подходящего? Чтоб ударить в подходящий момент?

– Не тешьте себя, тато...

– Как же и жить, если не тешить! Не надеяться, - еще горячее зачастил

старик.
– Одной надеждой только и держаться еще можно! Только и надеешься,

что бог насмотрится - и кончится его терпение!

– Не надейтесь, тато, на своего бога...

– Не говори, - загорелись глаза старика.
– Не гневи его! Вот из-за

етого, может, все и получается! Что не почитают, что каждый оскорбляет

его!
– Поетому он, может, и подумал: хоть передушите, пожрите один другого,

если вы все такие ко мне!.. Не смейся!
– закричал он, уловив на лице сына

насмешку. Слушает, как умный чудака какого.
– Не смейся!

– приказал Евхиму.

Евхим погасил усмешку.

– Бог! Где он, етот ваш бог!
– сказал Евхим вдруг нетерпимо,

раздраженно.
– Если тут такое делается, а он - хоть бы что!

Глядит да молчит! За большевиков еще, похоже, старается! Безбожникам

помогает!

Старик перекрестился.

– Не городи! Не поддавайся дьяволу, который нашептывает тебе! Видит он

все, бог, ждет своего часу! И если увидит, что - время, - скажет свое!

Скажет! Увидишь!.. Придет етот час! Будет ето время! Перемеряется ето все

наново.

Увидишь! Бог скажет свое!

– Дак подождем, - заключил Евхим будто спокойно, снова с той же

скрытой, недоверчивой усмешкой.

– Сила теперь у них!
– не заметил усмешки разгоряченный старик.
–

Терпеть да надеяться только и остается!

Ждать - когда бог решит!

– Дотерпелись, дождались уже!..

– Дождемся, быть не может! Бог скажет свое!.. Чтоб поляки хоть!
– вдруг

переменил тон старик. Сожалея, жаждущий, будто молил: - Хоть бы те уже!

Готовятся ведь давно, пишут в етих, большевистских, газетах...

Евхим только дымил, думал что-то свое. Неожиданно для старика подумал

вслух, твердо, решительно:

– Все же я прихвачу где-нибудь с глазу на глаз етого рябого! И поговорю

с глазу на глаз!
– Он произнес "поговорю" так, что даже старик оглянулся

тревожно и настороженно. Евхимовы глаза были прищурены люто, беспощадно.

Евхим как бы поклялся: - Жив не буду, если не поговорю!

– Дознаются сразу, - поостерег мягко старик с сожалением.

Евхим промолчал. Дымил цигаркой, снова опершись о подоконник. Старик

сидел неспокойно, вертелся, ерзал на лавке. То поглядывал на окно, - не

подслушивает ли кто?
– то бросал взгляд на старуху, что все дремала сидя,

то напрягал слух - что там, где Чернушкова; беспокойно размышлял, что

делать.

– К начальству какому, что ли, попробовать?
– посмотрел на сына, будто

советовался.
– Криворотого и то уже как бы жалко, что прогнали...

Подступиться не знаешь к кому..
– Старик выждал минуту, подсказал, с

опаской, внимательно: - Може б... к юровичскому - про которого намекал...

попробовать?..

– Можно попробовать...
– не удивился, не стал долго рассуждать Евхим.

Может, и сам уже думал об этом. Вздохнул: - Надежды на другое нет...

Старик обрадовался:

– Сходи.

Езхим шеветьнулся. Бросил, растоптал лаптем окурок.

Громко, со всей беспощадностью сказал:

– Один выход - колхоз. Никуда не денешься!
– Добавил так же беспощадно:

– Все равно жить самим не дадут! Да и зачем так жить, как теперь!

Старик помолчал. Неожиданно признался: