Люди на болоте. Дыхание грозы

сговорчиво.

– Дак я уже кончила.

Он пронизал ее взглядом:

– Ето ты твердо, насовсем?

– Хватит уже, испытала счастья!

– Ну, гляди!
– в его голосе вновь послышалась угроза.
– Чтоб не

раскаялась!

– Ето уже моя беда! Только не беспокойся: не раскаюсь!

– Я пока - по-доброму!
– Он, как и раньше, угрожал, но, чувствовала

Ганна, сам не знал, что делать дальше, однако виду не подавал.

– А потом что? Заставите?
– вступилась за Ганну Параска.

– Ето уже наше дело - что!

– Евхим люто глянул на Параску.
– Вам бы,

барышня, лучше не совать носа сюда!

– Вы вломились в мою комнату, да еще смеете оскорблять меня?

– Не пугайте! А только не советую лезть в наше дело?
– Он снова, уже

настойчиво, глянул на Ганну: - Собирайся!

– Сейчас же побегу! Подожди!
– Ганна хоть бы пошевелилась.

– Пока не поздно!

– Кончено все. Значит, поздно не будет!

– Ну, гляди ж!
– грозно сказал он. Хотел уже идти, но задержался.

Почему-то сообщил: - Степана батько выгнал.

Не появлялся еще?

– Нет...

– Появится, конечно. В Юровичах видели уже!..

Постоял, помолчал, вдруг обжег злобой и ненавистью: - Ну, гляди ж! Все

равно - без меня тебе не жить! Знай!

Он стукнул дверью, грузно затопал в коридоре.
–

Люди хоронили мертвых, убивались в горе над ними; бедовали по любимым

своим, женились на них; люди жали и молотили, завтракали и ужинали. К

людям шли непривычные, неизведанные перемены, которые должны были сделать

все таким, каким оно не было никогда. Люди жили, как и десять, и сто лет

назад, и жили, как не жил еще никто никогда...

Старое и новое, мелкое и большое - все было в этой жизни вместе,

сливалось, перемешивалось, текло одной бурной, широкой, непрерывной

рекою...

В Куренях много, по-разному говорили о Ганнином поступке, о Евхиме,

по-разному - с тревогой и злорадством - гадали, чем все кончится. Гадать

стали еще усерднее, когда по Куреням пошли слухи, что Евхим ходил в

Глинищи, грозился, что ей без него все равно не жить, и что Ганна не

только не побоялась, а насмеялась над ним. Среди пересудов про Ганну были

такие: старики, говорили, не помнят случая, чтоб в Куренях какая-нибудь

жена бросила мужа, да еще такого, как Евхим...

В один из этих дней Василь, что и радовался и тревожился за Ганну,

отправился в Юровичи. Нельзя было так просто смириться с недавней

несправедливостью: Василь не умел смиряться, пока была хоть какая-нибудь

надежда, - не терпелось Василю попробовать найти защиту у Апейки. Шел он в

этот сухой, холодный день не так торопливо и не с такой горячей надеждой:

переплетаясь с беспокойными, зовущими мыслями о Ганне, томило Василя

предчувствие, что и Апейка вряд ли защитит, поможет чем-нибудь. Но Василь

шел. И дошел, и дождался, пока Апейка откуда-то вернулся в кабинет, и

высказал, как мог, все свое наболевшее. Хоть говорил он обрывочно,

горячими, путаными словами, Апейка кивал в ответ, видел Василь, понимающе,

с искренним сочувствием. Потом уже Василь разочарованно почувствовал, что

Апейка понял, чего он, Василь, хочет, но не понял, что Василю больно

неспроста, что с такой несправедливостью невозможно смириться, что землю

надо вернуть. Выслушав доброжелательно и душевно, Апейка стал уговаривать

Василя вступить в колхоз. Будто сговорившись с Миканором, "успокоил";

"Вступишь - будет твоей не только никудышная полоска, вся земля. Самая

лучшая земля, какой один ты никогда бы не имел!.."

Василь вышел из помещения, поднялся глинистой дорогой на гору с тем же

убеждением, что с ним обошлись несправедливо и, что еще хуже,

справедливости уже неоткуда ждать. Прежде была хоть какая-то надежда на

Апейку, теперь же и такой, неопределенной, не было ни на кого. "Будет твоя

вся - самая лучшая! Сказал, порадовал!.. Всех - ето не твоя... И не чужая

совсем - а и не твоя! Ничья сто!.." - подумал он, приостановясь на горе,

глядя на дорогу перед собой, над которой кружились первые белые мухи.

Он так пожалел, что не сказал этой простой и ясной мысли Апейке, что

ему вдруг захотелось вернуться назад, досказать...

Василь пошел домой. Пошел невесело, но уже не так больно ощущая

отчаяние, как в прошлый раз: будто привыкал уже к беде. Будто чувствовал

уже, что утраченного, как бы ни метался, уже не вернешь: что с воза упало,

то пропало, - надо приноравливаться к новому состоянию. Может, и на той

земле, если понатужиться как следует, добиться чего-нибудь можно. Пусть не

в достатке, а и с той, перебиваясь, прожить как-то можно. А если круто

придется, то и на заработки какие-нибудь податься...

И светилась снова в беспокойной кручине тревожная и заманчивая память о

Ганне: вновь будто звала Ганна его в недоступный мир, и вновь казалось -

вот-вот Василь разорвет все, что опутало его, пропади оно пропадом, - и

пойдет свободный, счастливый. Казалось временами, будто он уже свободен,

не в мыслях, а на самом деле. Тогда по жесткой, скованной морозом дороге

ноги несли веселее, легче. И не чувствовал уже холодного ветра, что

пронизывал домотканые штаны, что забирался под свитку. И радостно было

видеть эти первые, несмелые снежинки, что, мельтеша, прихорашивали землю,

вблизи и вдалеке, где он угадывал купы деревьев у Глинищ, у того села, где

была Ганна.

"Зима начинается. Зима, как надо..." Когда шел полем, мимо Глинищ,

выделил в неровном ряду стрех гонтовый скат школьной крыши, едва сдержал

себя, чтоб не свернуть туда.