Люди сороковых годов

– А такие-с!
– отвечал с докторальною важностью Плавин.
– Как богаты были помещики до эмансипации и насколько они стали бедней после нее? Сколько народ выпивал до освобождения и сколько - теперь, и как велика была средняя цифра урожая до шестьдесят первого года, и какая - в настоящее время? И на все это именно по этим статистическим данным я и могу вам отвечать, что помещики нисколько не разорились, а только состояния их ликвидировались и уяснились, и они лишились возможности, посредством пинков и колотков, делать разные переборы; а если народ и выпил вина больше, чем прежде выпивал, так это слава богу! В этом его единственное удовольствие в жизни состоит!

– Странное удовольствие!

– заметил Абреев.

– Точно такое же, как и наше, - объедаться за обедом и держать француженок на содержании, - заметил не без колкости Плавин.

– Но народ это делает без всякой меры; иногда целая деревня валяется пьяная по канавам или идет на четвереньках пить в другую деревню, проговорил Абреев.

– Да вам-то что за дело до этого!
– прикрикнул уж на него Плавин. Если вам кажется некрасиво это, то не глядите и отворачивайтесь, и почем вы знаете, что народу также, может быть, противно и ненавистно видеть, как вы ездите в ваших колясках; однако он пока не мешает вам этого делать.

– Я тут говорю не про собственное чувство, - сказал Абреев, - а то, что это вредно в санитарном отношении и для самого народа.

– А разве объедаться обедами и услаждаться после оных француженками менее вредно в санитарном отношении?
– спросил насмешливо Плавин.

Абреев усмехнулся.

– Это делает такое небольшое число людей, что все равно, что бы они ни делали, - сказал он.

– Как все равно? Напротив, эти люди должны являть собою пример воздержания, трудолюбия, ума, образования, - перечислял насмешливо Плавин.

Абреев на это ничего уже не возражал.

– Что же касается до хлебопашества, - продолжал Плавин, - то, извините меня, это чистейший вздор; по тем же именно статистическим данным и видно, что оно увеличилось, потому что вывоз за границу хлеба стал больше, чем был прежде.

– Но каким же образом это могло случиться?
– возразил Абреев, пожимая плечами.
– Все помещики хозяйства свои или уничтожили, или сократили наполовину; крестьяне между тем весьма мало увеличили свои запашки.

– Это все-таки вы говорите ваши личные впечатления, - опять вам повторяю, - сказал Плавин.

– Нет, это никак не личные впечатления, - продолжал Абреев, краснея даже в лице, - это самым строгим логическим путем можно доказать из примера Англии, которая ясно показала, что хлебопашество, как и всякое торговое предприятие, может совершенствоваться только знанием и капиталом. Но где же наш крестьянин возьмет все это? Землю он знает пахать, как пахал ее, я думаю, еще Адам; капитала у него нет для покупки машин.

– У него нет, но у общины он есть, - возразил Плавин.

Абреев при этом окончательно вспыхнул.

– Об общине я равнодушно слышать не могу, - заговорил он прерывающимся от волнения голосом и, видимо, употребляя над собой все усилия, чтобы не сказать чего-нибудь резкого, - эту общину выдумали в Петербурге и навязали ее народу; он ее не любит, тяготится ею, потому что, очень естественно, всякий человек желает иметь прочную собственность и отвечать только за себя!

– Общину выдумали, во-первых, не в Петербурге, - начал ему отвечать в явно насмешливом тоне Плавин, - а скорей в Москве; но и там ее не выдумали, потому что она долгое время существовала у нашего народа, была им любима и охраняема; а то, что вы говорите, как он не любит ее теперь, то это опять только один ваш личный взгляд!

– Видит же бог!
– воскликнул Абреев, сделавшийся из пунцового уже бледным.
– То, что я вам говорю, это скажет вам в любой деревне каждый мужик, каждая женщина, каждый ребенок!

Плавин на это только пожал плечами и придал такое выражение лицу, которым явно хотел показать, что с человеком, который свои доказательства основывает на божбе, спорить нечего.

– Меня тут-то больше всего ажитирует, - продолжал Абреев, обращаясь уже более к Мари, - что из какой-то модной идеи вам не хотят верить, вас не хотят слушать, когда вы говорите самые святые, самые непреложные истины.

– Я тоже думаю, что община и круговая порука не совсем любимы народом, - проговорила та.

– Ненавидимы, madame, ненавидимы!
– воскликнул Абреев.
– Вот вы, Павел Михайлыч, - продолжал он, относясь уже к Вихрову, - русский литератор и, как кажется, знаете русский народ, - скажите, правду ли я говорю?

– Ей-богу, не знаю-с! После шестидесятого года почти не видал народа, отвечал тот уклончиво.

– А я видел-с его!.. Я эти последние три года почти жил с народом! горячился Абреев, и потом, как бы вспомнив свой обычный светский тон, он вдруг приостановился на некоторое время и прибавил гораздо уже более мягким тоном Мари:

– Pardon, madame!.. Мы, я думаю, наскучили вам нашим спором.

– Напротив, - возразила та.

– Но, во всяком случае, позвольте уже вам пожелать доброго утра, продолжал он, вставая перед Мари.

Та приветливо с ним раскланялась.

Вихрову Абреев пожал дружески руку и протянул ее также и Плавину.

– А мы с вами все-таки будем спорить всюду и везде!
– произнес тот с небольшим оттенком насмешливости.

– Будем-с спорить!
– отвечал ему Абреев и уехал.

Плавин некоторое время после того как бы усмехался про себя.

– Отличный господин!
– заговорил он, явно разумея под именем господина Абреева.
– Но вот приехал сюда и сразу попал в партию крупных землевладельцев.

– Я решительно не знаю, неужели существует такая партия и с какой целью?
– спросила Мари.

– Очень сильная даже, - отвечал почти таинственно Плавин и затем, посидев еще некоторое время и сказав будто к слову, что на днях он получил аренду тысяч в восемьдесят, раскланялся и отправился на Невский походить до обеда.

– Отчего ты Абрееву не ответил на его вопрос?
– спросила Мари тотчас же, как остались они вдвоем с Вихровым.

– Ну, что тут им отвечать, бог с ними!
– произнес он с улыбкою.

– Это два полюса, - продолжала Мари, - один - аристократ, а другой демократ!

– Не то что аристократ и демократ, - начал Вихров, - а один - военный и с состоянием, а потому консерватор; а другой - штатский и еще добивающийся состояния, а потому радикал.

– Но, во всяком случае, мне Абреев как человек гораздо более нравится, чем Плавин, - проговорила Мари.

– Как это судить!
– сказал Вихров.
– Если брать удобство и приятность сношений, то, конечно, Абреев - человек добрый, благородный, деликатный; Плавин же дерзок, нахал, как все выскочки; лично я его терпеть не могу, но все-таки должен сказать, что он, хоть и внешняя, может быть, но сила!.. Я даже уверен, что он никаких своих убеждений не имеет, но зато, раз усвоив что-нибудь чужое, он уже будет работать, как вол, и ни перед чем не остановится. Он еще мальчишкой раз в гимназии захотел играть на театре: сегодня задумал, завтра начал приводить в исполнение, а через неделю мы уж играли на театре... Абреев же, по-моему, олицетворенное бессилие. Он, помяни мое слово, будет брать двадцать еще служб на себя, везде будет очень благороден, очень обидчив, но вряд ли где-нибудь и какое-нибудь дело подвинет вперед - и все господа этого рода таковы; необразованны, что ли, они очень, или очень уж выродились, но это решительно какой-то неумелый народ.