Люди сороковых годов

– Ах, вредно мне, только не то!
– негромко воскликнула Мари.

– Что же такое вам вредно?
– спросил насмешливо Вихров.

– Вредно, что очень уж глупо и безрассудно люблю тебя.

– Что же вам мешает обратиться к вашему благоразумию и начать полную тихого семейного счастья жизнь? Уж, конечно, не я!..
– проговорил Вихров, и в голосе его явно послышались рыдания.

Мари видела, что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия; она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на шею и задушить его в своих объятиях; но по свойству ли русской женщины или по личной врожденной стыдливости своей, ничего этого не сделала и устремила только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила:

– А для тебя разве не тяжело это будет?

– Нет, даже легко!.. Легко даже!
– воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить по комнате.
– Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой, бегу сюда каждый день - и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей.

– Но что же делать со всем этим? Как помочь тому?
– спросила Мари.

– Помочь одним можно: оставьте вашего мужа и уедемте за границу, а то двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо.

При этих словах Вихрова (он в первый еще раз высказал такое желание) Мари побледнела.

– Это значит положить вечный позор на свою голову!..
– проговорила она.

– Какой же тут позор особенный, - очень уж вы, видно, дорожите настоящим вашим положением.

– О, нисколько!
– воскликнула Мари.
– Если бы дело было только во мне, то я готова была бы рабой твоей назваться, а не только что женщиной, любящей тебя, - но от этого зависит спокойствие и честь других людей...

Вихров при этом вопросительно взглянул на Мари.

– Спокойствие и честь моего сына и мужа, - заключила Мари.

– Если вы спокойствие этих людей ставите выше моего спокойствия, то тут, разумеется, и разговаривать нечего, - проговорил Вихров.

– Ты все сердишься и не хочешь согласиться со мной, что я совершенно права, - и поверь мне, что ты сам гораздо скорее разлюбишь меня, когда весь мой мир в тебе заключится; мы с тобой не молоденькие, должны знать и понимать сердце человеческое.

– Да-с, все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было - мне слишком тяжело; я более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть.

– Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе.

– Всецело?.. Нет, Мари!
– воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: - Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!

Мари покраснела.

– Такой минуты нет и не существует, - проговорила она.

– Есть, Мари, есть!..
– воскликнул Вихров.
– И тем ужаснее, что вы, как и все, я думаю, женщины, не сознаете, до какой степени в этом случае вы унижаете себя.

Мари еще более покраснела.

– Я сказала тебе и повторяю еще раз, - продолжала она спокойным, впрочем, голосом, - что такой минуты нет!

Вихров вопросительно посмотрел на Мари.

– Каким же образом это могло так устроиться?
– сказал он.

– А таким, - отвечала она, - вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам, женщинам, - хитрости.

– Интересно это знать - скажите!

– Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня.

– Ну, в таком случае я вам не верю.

– Можете верить и не верить! И неужели ты думаешь, что если бы существовало что-нибудь подобное, так я осталась бы в теперешнем моем положении?

– Но что же бы вы сделали такое?

– А то, что прямо бы сказала, что люблю другого, и потому - хочет он для нашего сына скрыть это, пусть скрывает, а не хочет, то тогда я уеду от него.

– Но теперь подобной надобности не предстоит, значит?

– Нисколько!

– Ну, пожалуйте ко мне за то!
– проговорил Вихров, протягивая к ней руки.

Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь.

– Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее, счастливее стал!
– говорил Вихров.

Мари на это только улыбнулась и покачала головой.

– Но я все-таки тебе не совсем еще верю!
– прибавил он.

– Не знаю, как мне тебя уж и уверить, - отвечала Мари, пожимая плечами.

– Но, кроме того, друг мой, - продолжал Вихров, снова обнимая Мари, мне скучно иногда бывает до бешенства, до отчаяния!.. Душа простору просит, хочется развернуться, сказать всему: черт возьми!

– Развернись, если так тебе этого хочется, - проговорила Мари несколько уже и обиженным голосом.

– Да не одному, Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами.

– Пожалуй, только все-таки надобно сказать мужу и предуведомить его, чтобы не показалось ему это странным.

– Опять мужу!
– воскликнул Вихров.
– Делайте вы все это, но не говорите, по крайней мере, о том мне!

– Хорошо, не буду говорить, - отвечала Мари с улыбкою.

Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему.

– А я с Полем еду в театр, - сказала она довольно решительным голосом.

– А!
– произнес генерал почти с удовольствием.
– И я бы, знаете, с вами поехал охотно!

Мари внутренне обмерла.

– Как же тебе ехать! Сейчас чувствовал озноб, и выезжать на воздух это сумасшествие!
– воскликнула она.

– Ну, ну, не поеду!
– согласился генерал.

Через полчаса Мари с Вихровым отправились в наемной карете в оперу. Давали "Норму" [115] . Вихров всегда восхищался этой оперой. Мари тоже. С первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение.

– Это единственная, кажется, опера, которой сюжет превосходен, говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес.

– Он очень естествен и правдоподобен, - подхватила Мари.

– Мало того-с!
– возразил Вихров.
– Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает в большей части опер, в небо, то есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве, - продолжал он, - черт знает до чего можем дойти. При мне у Плавина один господин доказывал, что современная живопись должна принять только один обличительный, сатирический характер; а другой - музыкант - с чужого, разумеется, голоса говорил, будто бы опера Глинки испорчена тем, что ее всю проникает пассивная страсть, а не активная.