Люди сороковых годов

– Это что такое, я уж и не понимаю?
– спросила Мари.

– А то, что в ней выведена любовь к царю, а не эгоистическая какая-нибудь страсть: любовь, ревность, ненависть.

– Ну, а все революционные оперы, - они тоже основаны на пассивной страсти, на любви к отечеству, - подхватила Мари.

– Совершенно справедливо!
– воскликнул Вихров.
– И, кроме того, я вполне убежден, что из жизни, например, первобытных христиан, действовавших чисто уж из пассивной страсти, могут быть написаны и превосходные оперы и превосходные драмы.

– Мне в "Норме", - продолжала Мари после второго уже акта, - по преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и понимаю ее.

– Потому что вы сами на нее похожи, - сказал Вихров.

– Я?
– спросила Мари, уставляя на него свои большие голубые глаза.

– Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы: она чиста, свята и недоступна для всех, и один только в мире человек знает, что она грешна!

– А, вот что!
– произнесла Мари и покраснела уж немного.
– Это, однако, значит быть добродетельной по наружности - качество не весьма похвальное.

– Вы не то что добродетельны по наружности, а вы очень уж приличны; но как бы то ни было, поедемте отсюда к Донону ужинать.

Мари опять уставила на него свои большие глаза.

– Что же это: душа простору хочет?
– сказала она.

– Душа простору хочет, - отвечал Вихров.

– Хорошо, поедем!
– согласилась Мари, и после спектакля они, в самом деле, отправились к Донону, где Вихров заказал хороший ужин, потребовал шампанского, заставил Мари выпить его целые два стакана; сам выпил бутылки две.

Разговор между ними стал делаться все более и более одушевленным и откровенным.

– Ты, пожалуй, когда так будешь кутить, так и другого рода развлечения захочешь, - проговорила Мари.

– Какого же?

– Развлечения полюбить другую женщину.

– Очень может быть, - отвечал Вихров откровенно.

– Но в таком случае, пожалуйста, меня не обманывай, а скажи лучше прямо.

– Никак не скажу, потому что если бы этого рода и случилось развлечение, то оно будет чисто временное; опять к вам же вернусь.

– Ну, это бог знает, ты сам еще не знаешь того.

– Совершенно знаю, потому что совершенно убежден, что больше всех женщин люблю вас.

– Но за что же именно?

– Вот уж этого никак не могу объяснить: за то, вероятно, что это была первая любовь, которой мы вряд ли не остаемся верными всю жизнь.

– А я думала, что немножко и за другое, - произнесла Мари.

– А именно?

– За согласие во взглядах и убеждениях...

– Может быть, и то!
– подхватил Вихров.

Когда они сели в карету, он велел кучеру ехать не на Литейную, где жил генерал, а к себе на квартиру.

– И это тоже душа простора просит?
– спросила его еще раз Мари.

– И это тоже!
– отвечал Вихров.

Мари возвратилась домой часу во втором. Генерал собирался уже совсем лечь спать.

– Где это ты так долго была?
– спросил он ее с некоторым беспокойством.

– К Донону ужинать с Полем заезжали, - отвечала она, проходя мимо его комнаты, но не заходя к нему.

– А, это хорошо! Что ж вы ужинали?
– спросил ее генерал.

– Да я и не знаю, все очень вкусные вещи.

– Там славно кормят, славно; надобно и мне туда с Эммой съездить! произнес генерал вполголоса и затем задул свечу, отвернулся к стене и заснул мирным сном.

XV ДРУГОГО РОДА ВЕЧЕР У ПЛАВИНА

Перед масленицей Эйсмонд и Вихров одновременно получили от Плавина печатные пригласительные билеты, которыми он просил их посетить его 11-го числа февраля, в 10 часов вечера.

– Это, надо быть, именины его будут, - сказал генерал.

– Вероятно, - отвечал Вихров.

– А что, вы поедете?

– Не думаю!

– Ну, нет, - что там, поедемте, он человек почтенный; я одиннадцатого числа заеду к вам и непременно утащу вас.

Последнее время генерал заметно заискивал в Вихрове и как бы даже старался снискать его интимную дружбу. 11-го числа часов в 9 вечера он действительно заехал к нему завитой и напомаженный, в полном генеральском мундире, в ленте и звезде.

– Пора, пора!
– говорил он, как-то семеня ногами и имея в одно и то же время какой-то ветреный и сконфуженный вид.

Вихров ушел к себе в спальню одеваться.

– Пожалуй, надобно будет белый галстук надеть?
– спросил он оттуда.

– Непременно-с!
– отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом и заметно оставаясь доволен своею физиономиею.
– У него все будет знать, прибавил он.

– Знать?
– переспросил Вихров.

– Да-с! Сенаторы и министры считают за честь у него быть.

– Вот как!
– произнес герой мой, и (здесь я не могу скрыть) в душе его пошевелилось невольное чувство зависти к прежнему своему сверстнику. "За что же, за что воздают почести этому человеку?" - думал он сам с собой.

В карете генерал, когда они поехали, тоже все как-то поеживался, откашливался; хотел, как видно, что-то такое сказать и не находился; впрочем, и пространство, которое им надобно было проехать до квартиры Плавина, было слишком небольшое, а лошади несли их быстро, так что через какие-нибудь минуты они очутились уже у подъезда знакомого нам казенного дома.

Генерал довольно легко выскочил из кареты; в сенях перед зеркалом он еще раз поправил маленьким гребешком свой хохолок и стал взбираться на лестницу. Вихров следовал за ним. Когда они потом отворили двери в квартиру к Плавину, то Вихрова обдало какой-то совсем не той атмосферой, которую он чувствовал, в первый раз бывши у Плавина. В зале он увидел, что по трем ее стенам стояли, а где и сидели господа во фраках, в белых галстуках и все почти в звездах, а около четвертой, задней стены ее шел буфет с фруктами, оршадом, лимонадом, шампанским; около этого буфета, так же, как и у всех дверей, стояли ливрейные лакеи в чулках и башмаках.