Люди среди людей
Шрифт:
– Володя, Володенька, а что, если тебе сходить еще раз к вашему Ярошенке?
– Зачем?
В Олиных глазах воодушевление первооткрывателя:
– Попросить… Чтобы обратно тебя приняли. А? Ты же сам говорил, что хочешь быть ученым. Даже женщинам, говорил, надо сейчас учиться. Объясни ему! Попроси…
– Глупая ты, - дружелюбно говорит Хавкин. Ему хочется добавить «и милая», но язык почему-то выговаривает совсем другое.
– И смешная… Беги-ка домой, пока маменька не хватилась.
– А ты? Куда ты теперь?
– В социалисты подамся, - улыбается Хавкин.
Но шутка не получается. Оля гаснет. Грустно протягивает маленькую руку и медленно идет назад, идет неохотно, будто ожидая, что вот-вот он окликнет ее. Но Владимир молчит. Он смотрит, как мелькает под акацией, то погружаясь в тень, то белея на утреннем солнце, ее платье, и молчит. Обиделась? Конечно.
V
МВД
Ректор
Императорского
С -Петербургского
университета
10 августа 1882 года
№ 4724
Господину ректору Императорского Новороссийского университета
Бывший студент Новороссийского университета 4 курса разряда естественных наук Владимир Хавкин просит о принятии его в студенты С.-Петербургского университета.
Вследствие сего имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство о сообщении сведений: какого поведения был означенный Хавкин, не был ли он замечен в чем-либо предосудительном, каким подвергался испытаниям, с каким успехом и не имеется ли каких-либо препятствий к поступлению его в С.-Петербургский университет.
И. д. ректора (подпись неразборчива). Секретарь (подпись неразборчива).
VI
Когда появилось на свет это заведение, никто не помнил. Университетские шутники утверждали даже, что студенческая кухмистерская (прототип хорошо известной последующим поколениям студенческой столовки) была известна еще до открытия университета и даже до провозглашения Одессы городом. Что маршал де Рибас, штурмом взявший турецкую крепость Гаджибей в конце XVIII столетия, будто бы уже нашел там кухмистерскую в ее современном виде. И что уж тогда, сто лет назад, мятая вареная картошка, так называемое пюре, и копченая скумбрия составляли главное меню этого заведения.
Шутки шутками, но кухмистерская на Херсонской улице, неподалеку от университета, видимо, действительно существовала очень давно. Большая продымленная зала на первом этаже облупленного двухэтажного дома уже нескольким поколениям студентов служила столовой, клубом, местом горячих диспутов и не менее горячих попоек. Управляла кухмистерской группа выборных студентов. Каждое новое правление пыталось по своему вкусу регламентировать жизнь этого уголка, но главным принципом всегда оставался принцип доступности. Сюда мог прийти всякий, и за самые скромные деньги кормили тут обильно и сытно.
Владимир принес свою порцию дымящейся картошки, огурцы, глиняную тарелку с отливающими золотом копчеными рыбками, кружку крепкого чая и приступил к завтраку. Кухмистерская постепенно наполнялась. Каждый входящий отвешивал шутливый поклон в сторону толстого кудрявого студента в поварском колпаке и фартуке - сегодняшнего дежурного-вахтенного - и провозглашал латинское: «Macte virtute!»1 [1 Made virtute! (лат.) - Хвала тебе, доблестному!]. Картинно облокотясь на косяк оконца, ведущего в кухню, толстяк с достоинством, как радушный, но серьезный хозяин, кивал в ответ своим колпаком: «Macte virtute!» Приветствие являлось не только признаком внимания к вахтенному, но и своеобразным паролем, по которому здесь узнавали своих. Посторонних не притесняли, но поглядывали на них косо: хозяева кухмистерской, не сговариваясь, оберегали от чужого глаза этот последний осколок университетской демократии.
Кухмистерская гудит. Гудит от говора, хохота, звона посуды. Теперь почти все столы заняты, а народ все подходит: завтрак в разгаре. Вот поклонился вахтенному своей огненно-рыжей головой сутулый и худой Меер Песис. На нем сатиновая косоворотка и пиджак.
Вытянутые на коленях брюки студенческого покроя. Меера исключили из университета еще прошлой зимой после истории с деканом Патлаевским. Исключили несправедливо. Он не свистел и не орал, как другие. Просто стоял среди товарищей, засунув руки в карманы, щурил свои умные ореховые глаза и флегматично наблюдал за всей этой кутерьмой. Но декану почему-то запомнились огненные Мееро-вы кудри, и на университетском суде он потребовал для Песиса высшей меры - исключения. Говорят, тихий, вежливый сапожник Песис, такой же рыжий, как сын, плакал в кабинете ректора. Профессора Мечников и Умов написали протест: Меер один из самых способных на курсе - не помогло. А жаль. У Песиса серьезная и добрая душа. С ним хорошо. Только почему-то о себе говорит он всегда в третьем лице и с юмором. Похоже, что Меер старается опередить некоего шутника, который хотел бы над ним посмеяться. Он не изменил этой манеры даже тогда, когда узнал о своем исключении. Изобразил на лице соболезнующую мину и, горько покачав головой, заметил:– Ведь говорили этому рыжему сапожнику: не лезь в университет. Так нет, ему, видите ли, необходимо высшее образование…
Владимир поднялся, чтобы позвать Меера к своему столу, и осекся. По правилам конспирации они «не знают» друг друга и не имеют права «знакомиться». Так же нельзя ему здороваться с Андреем Гусаковым, что сидит наискосок по другую сторону залы, и с Арсением Лебединцевым. Это правило руководитель подпольного кружка Анненков распространил на всех, кто вместе выполнял какое-нибудь важное задание. С Арсением Хавкин собирал деньги на подпольную типографию. Лебединцева продержали потом несколько недель в тюрьме, но жандармы так и не узнали, кто был в этом деле вторым. Зато теперь они друг для друга табу, на полгода по крайней мере…
Да, кухмистерская не только столовая. Вокруг Хавкина несколько студентов читают, другие пишут письма, болтают с приятелями, дуются в карты и кости. Длинный верзила в донельзя затасканной форме (видно, из «старых» студентов) переходит от одного простенка к другому, разглядывая наклеенные прямо на стены старые и новые объявления, прокламации, шутливые стихи и карикатуры на профессоров. Таких бумажек повсюду множество. Это тоже разрешается здешними правилами. Всякий может наклеить на стену любое (исключая непристойных) сочинение, и никто не имеет права срывать его иначе как по общему решению выборных. Неудивительно, что политические листовки и прокламации висят тут по всем стенам месяцами, благо полиция и университетское начальство редко заглядывают в студенческий рай. Только однажды кухмистерский «закон о свободе печати» был попран. Кто-то тайком (потом шли слухи, что сделал это известный доносчик Волобцов) содрал прокламацию об убийстве Стрельникова. Прихлебывая чай, Хавкин с нежностью глядит на сиреневые клочья прокламации, продолжающие висеть на стене рядом с кухонным оконцем. Полицейский холуй сорвал большую часть листовки, но и сегодня каждый может прочесть строки, памятные Владимиру слово в слово: «18 марта в Одессе на Приморском бульваре на глазах у гуляющей публики была совершена казнь прокурора Киевского военно-окружного суда генерал-майора Стрельникова. Ни для кого не может быть тайной, что казнь Стрельникова состоялась по постановлению Исполнительного Комитета. Это уже не первый случай революционного суда над царскими опричниками. Мы имеем основание думать, что этот случай не последний…»
Прокламацию составили в Петербурге и там же напечатали в типографии «Народной воли». Но экземпляров в Одессу пришло недостаточно, и Анненков приказал размножить прокламацию на гектографе. Завесив окна кухни, они работали вдвоем всю ночь. Рыжий Песис каллиграфическим почерком снова и снова переписывал содержание прокламации, а Владимир орудовал кисточками, красками и валиком. Ох и натерпелись они тогда страху! Дверь была заперта снаружи, и выпустить их должен был на рассвете дежурный по кухмистерской. Но среди ночи у входной двери щелкнул замок, и кто-то вошел в залу. Владимир успел задвинуть валик и раму гектографа в печь. Песис приготовился прыгнуть в окно. Но тревога оказалась ложной: просто Анненков поднял беднягу вахтенного с постели и явился в кухмистерскую, чтобы узнать, как идет работа. Он просидел с ними почти до утра - малоразговорчивый, сдержанный. Писал, гектографировал, варил в банке клей. А на рассвете почти незаметно выскользнул из кухни, унося на груди под шинелью первую сотню оттисков. Утром, возвращаясь домой (мадам Богацкой пришлось потом что-то долго объяснять о затянувшихся именинах), Владимир нашел одну из своих сиреневых птичек на стене базарной будки. Павел Степанович, видимо, тоже не ложился в ту ночь.