Люди среди людей
Шрифт:
– Деньги… Да, конечно…
– Не выдумывайте, - строго бросил Анненков. И легким движением просунул между тарелок две синие бумажки.
– Вот, возьмите. Больше у нас пока нет. Потом что-нибудь придумаем еще.
Он так и сказал: «у нас нет», давая понять, что деньги не принадлежат ему лично. И эти будто невзначай сказанные слова сразу изменили дело. Хавкин и сам из своих скудных достатков не раз вносил в кассу Красного Креста рубль-другой для товарищей, попавших в беду. Глупо стыдиться таких денег. Наоборот, товарищи вспомнили о нем - значит, считают своим, значит, верят. «Я никогда не брал в руки денег, которые не заработал, - любил повторять Аарон Хавкин.
– Чей хлеб, того и песенки. Я не пел чужих песен». Это была его маленькая гордость. Но кто бы стал помогать бедняку учителю в трудную минуту? Богач Бродский, который о каждой своей подачке требовал объявлять публично в синагоге? Или ростовщик Валуйко - «деньги под залог ценностей. Гостиница «Франция», нумер пятый. От четырех до шести
Вахтенный прервал их разговор. Он склонился к Анненкову и, показывая глазами на пожилого солдата, стоявшего с мешком возле кухни, шепотом спросил что-то. Солдат переминался с ноги на ногу и с видимым любопытством озирал людную шумную залу. В мешке у него лежали две большие кастрюли.
– Да, да, сколько сможете, - утвердительно кивнул Анненков.
– И не жалейте.
Хавкин знал: солдат пришел из тюрьмы. Правление кухмистерской решило бесплатно посылать пищу политическим заключенным. Анненков - один из организаторов этой затеи. Теперь он молча глядел, как солдат завязывает в мешок тяжелые, доверху наполненные кастрюли. Мысли его, видимо невеселые, где-то далеко. Владимир замер. Нетрудно понять, какие картины проходят перед внутренним взором товарища. Кто хоть раз побывал на втором этаже казармы номер пять, предназначенной для политических, с окнами, замазанными известкой, где вечерами керосиновые лампы ставят лишь в коридоре возле малюсенького «волчка», так что свет почти не попадает внутрь, а по ночам непрерывно гремят засовы в камерах, откуда уводят на допрос товарищей, - тот никогда этого не забудет. О чем он думает? О тех, кому сейчас понесли обед? Среди них немало общих друзей. А может быть, в эту минуту Павел Степанович прозревает свое собственное будущее? Ведь всем им рано или поздно не миновать казенных харчей. Среди активных членов «Народной воли» редко кто больше двух лет подряд остается на свободе.
– Ну-с, хорошо.
– Анненков встряхивает головой, будто отгоняя назойливые мысли.
– Давайте поговорим про университетскую историю.
Хавкин напрягся. Вот он - главный разговор.
– Вы, конечно, гордитесь, что вас выставили из университета по такому громкому делу. Не правда ли?
– Глаза Анненкова утратили свою ласковую бархатистость. Они глядят сейчас деловито и испытующе.
– Но скажите, Владимир, ради чего писано это донкихотское послание к ректору? Вы желали, чтобы хорошие профессора остались в университете, а реакционер Ярошенко подал в отставку?
– Говорит Анненков, как всегда, вполголоса, но до Хавкина удивительно четко доносится каждое слово. Вот так же внешне бесстрастно, а внутренне все более накаляясь, говорит он на собраниях кружка.
– Надо понимать, что вы пеклись при этом о процветании наук в стенах Императорского университета. Не так ли? Но для чего нам процветание наук?
– Он намеренно, чтобы не привлекать внимания посторонних, не сказал «нам, революционерам», но произнес это «нам» так, что Хавкин отлично понял, о ком идет речь.
– Разве поддерживать и укреплять институты государства наша цель? Пусть рушится, пусть разваливается эта колесница! Ее надобно взрывать, а не подмазывать…
– Но Мечников… - Хавкин с трудом подбирает слова. Ему не приходил до сих пор в голову такой странный взгляд на их письмо к ректору. Мысль написать Ярошенко возникла стихийно. Трудно сказать даже, кто из студентов был инициатором. Просто во всех бурлило чувство симпатии к любимым профессорам Мечникову и Преображенскому и негодование по поводу их предстоящего вынужденного ухода. Знали, что виноват во всем ректор. Вот и написали. Но признаться Анненкову, что он, Хавкин, член кружка, примыкающего к «Народной воле», принял участие в стихийном бунте мальчишек, бунте, который вызван единственно несправедливостью университетского начальства, - значит, потерять всякое его уважение. Павел Степанович ни за что не одобрит путча «по мелочи». Однако Владимир все-таки пробует обороняться:
– Профессор Мечников - гордость российского естествознания, знаток новейших течений в науке… Друг студентов…
Хавкин говорит и сам слышит, насколько неубедительны его доводы перед анненковским логическим построением. Да, для Анненкова это не аргументы. Ему нет дела до личных качеств профессора Мечникова, до науки и студенческих симпатий. В то время как народ стонет под ярмом тирании, порядочному человеку подло заниматься искусствами и наукой.
– Кибальчич… - Павел Степанович переходит на шепот.
– Кибальчич, делающий динамитные снаряды, - вот наш идеал ученого!
– Как два револьверных ствола, смотрят на Хавкина угольно-черные, широко раскрытые глаза Анненкова. Но это только мгновение. В следующий миг Павел Степанович уже взял себя в руки. Только розовые пятна, гаснущие на щеках, напоминают о прорвавшемся волнении. Он полез в карман за папиросой, ничего не нашел и вдруг неожиданно: - Скажите, Владимир, вы верующий?
– У нас была
очень религиозная семья…– А вот я атеист. Впрочем, это к делу не относится. Просто вспомнились слова из Экклесиаста, помните: «Есть время собирать камни и есть время бросать их». Так вот сейчас, мне кажется… Понимаете?
Владимиру показалось, что Анненков собирается уходить. Волнуясь, он напрямик спросил:
– Значит, вы считаете, что бросать камни я не гожусь? Вы не верите мне?
Анненков примирительно засмеялся:
– Зачем же так горячо? И потом, это недозволенный прием: задавать сразу два вопроса. Вам верят. Не о том речь. Но камни наши для вас тяжеловаты. Назад вас, Володя, к народникам заносит: науки, просвещение, просветление… Мне говорили, вы в Петербургский университет подали заявление. Вот и отлично. Езжайте в столицу. Дадим вам кой-какие адреса. И не дуйтесь. Мараты и Бруты рождаются не в каждом тысячелетии. У вас, возможно, иная судьба…
VII
В Совет Императорского
Новороссийского университета
Ординарного профессора
Мечникова И. И.
ПРОШЕНИЕ
Не имея возможности по расстроенному здоровью продолжать службу в Новороссийском университете, имею честь покорнейше просить Совет ходатайствовать об увольнении меня от нее.
Мечников.
Мая, 22 дня, 1882 года.
Уволить по прошению
Июня, 18 дня, 1882 года. Делянов - министр просвещения»
VIII
Анненков ушел неожиданно. Вахтенный что-то шепнул ему, и Павел Степанович резко поднялся. Сильно потряс руку Владимира и уже на ходу скороговоркой:
– Через три дня здесь. Утром. Тогда дадим адреса в Петербурге и денег сколько сможем.
Хавкин остался за столом один. По-прежнему гудела кухмистерская, хлопали двери, гремело «Macte virtute!», и вахтенный гостеприимно кивал каждому входящему своим белоснежным колпаком. Но Владимир ничего этого не слышал и не видел. Как живой водой омытый встречей с Анненковым, он снова и снова перебирал подробности только что завершившегося разговора. Прочь тоска! Имея таких, друзей, как Павел, грешно хандрить.
В конце концов, может быть, все устроится: из Петербургского университета придет положительный ответ, генерал-губернатор снимет наконец полицейский надзор, который запрещает Хавкину выезжать за пределы Одессы. Просьба об освобождении от надзора подана недели две назад. Кто знает, может быть, разрешение уже лежит в канцелярии градоначальника. Тогда и впрямь сегодня к вечеру, как задумано, устроится его судьба. Устроится надолго, навсегда. Революция и наука! Не отдельно, не порознь: он отдаст им всего себя, без остатка. Отдаст, для того чтобы действительно процветали науки на многострадальной российской земле. Пусть Анненков твердит, что единственное занятие для честного человека сегодня - бросать камни. Не может быть, чтобы «Народная воля», которая ставит перед собой гуманнейшую цель - освобождение народа, - нуждалась только в бомбометателях. Нельзя же смотреть только под ноги. Разве будущей свободной России не нужны будут ученые, университеты, наука? Хавкин уверен: в новом, светлом царстве равенства и братства таким людям, как Мечникову, Умову, Сеченову, уготовлено почетное место рядом с самыми бесстрашными революционерами. Ведь и исследователи каждый в своей области совершают революции, и порой немаловажные. Почему бы именно России в будущем не возродить блистательную традицию золотого века Афинской республики, когда ученые стояли у кормила государственной власти?…
Мечты всё выше и выше поднимают Владимира. Далеко внизу мелкими, незначащими деталями остаются беды последних месяцев. Петербург… столица… Он никогда не бывал там. Да и вообще, кроме Одессы да Бердянска, ничего еще не видал. В Петербурге можно будет разыскать Герасима Романенко. Недавно Степан под секретом сообщил: «Брат вернулся из-за границы и вошел в состав Исполнительного Комитета». Подумать только, он, Владимир Хавкин, сможет встречаться с самыми замечательными людьми эпохи! И, кто знает, может быть, поручат ему какое-нибудь важное задание. Молод? Но ведь Герасим Романенко его ровесник. Ему тоже двадцать третий год пошел…
…В июне степные ветры дуют в сторону моря. Пахнущие травами и скошенным хлебом, они налетают на город с севера. На пыльных базарных площадях зарождаются маленькие злые смерчи. Ветер несет их в порт по прямым, четко распланированным улицам третьего по величине города империи, по улицам с удивительными названиями. От вокзала к морю тянется Итальянская. Ее пересекают Греческая, Еврейская, две Арнаутские, названные по имени турок-арнаутов, осевших тут с незапамятных времен. Есть в Одессе также Малороссийская и Польская улицы, Болгарская и Колонистская, в честь немцев колонистов.