Люди среди людей

Хавкин поймал себя на том, что мысленно называет Анненкова по имени-отчеству. Они оба ровесники и коллеги по университету, и все же у Владимира язык не поворачивается назвать товарища просто Павлом. Дело даже не в том, что Анненков руководит кружком и прислан в Одессу Верой Фигнер. В самой личности его есть что-то заставляющее перед ним преклоняться. Это анненковское «что-то» точно понял и со всегдашней своей прямотой объяснил Степан Романенко, когда они однажды ночью возвращались домой с собрания кружка.

– Знаешь, а ведь перед Павлом мы все сосунки. Он один умеет по-настоящему ненавидеть.

Ненависть! О ней Хавкин никогда всерьез не думал. Скорее умом, чем сердцем доходил он до необходимости всего того, что поручала ему партия. Анненков - другой. Надо действительно уметь ненавидеть, чтобы, как он, в 19 лет оставить навсегда обеспеченный дом в Петербурге, забыть о дворянском происхождении, отмести все личное, даже заботу о своем образовании. Ведь его, на редкость способного человека, к 23 годам уже трижды исключали из разных университетов. Можно поверить слухам: если бы Желваков запоздал или не смог приехать в Одессу, именно на Анненкова Исполнительный Комитет возложил бы убийство ненавистного партии генерала. И Павел Степанович, этот нежный на вид мальчик с бархатистыми, темными глазами, без раздумья (Хавкип в это свято верит) выполнил бы приказ. Нельзя не уважать такого человека. И все-таки именно эта беспощадность рождает у Владимира какую-то глубинную неприязнь к Анненкову. Вернее, не к нему самому, а к тем взглядам, которые проповедует Павел Степанович.

– Всем нам, очевидно, придется убивать, - просто и деловито заявил он однажды членам своего кружка.
– Если правительство не пойдет на уступки, а оно, скорее всего, пе пойдет,

Исполнительный Комитет будет вынужден продолжить террор. И мы с вами в любой день можем стать карающим орудием «Народной воли». Готовьтесь.

Придется убивать… Казалось бы, за три года, что они со Степаном состоят в кружке, можно привыкнуть к этой формуле. Несправедливость существующего в России самодержавного правления давно стала для них аксиомой. Не из пропагандистских листков «Народной воли», а на себе испытал Хавкин, что значит одиночка в жандармском застенке при казарме номер пять. Сам видел, как тюремные надзиратели избивают студентов-украинцев только за то, что они на родном языке читали шевченковского «Кобзаря». На глазах у него умирал чахоточный рабочий, умирал, валяясь на холодном каменном полу, ибо «лицам непривилегированных сословий кровати в камерах не полагаются». Все так. Все верно. И все же мысль, что ему, Владимиру Хавкину, придется кого-то убивать, вызывает в нем жестокое отвращение. Он с радостью выполнит любой приказ Исполнительного Комитета: будет печатать прокламации, выступать на митингах, подделывать документы, необходимые для подпольщиков; если надо, будет даже хранить оружие. Это рискованно, опасно. Пусть. Но только не убивать.

Однажды, задержавшись после сходки у Анненкова, Владимир попытался объяснить Павлу Степановичу, почему не приемлет кровопролития. Разговор был искренним.

– Убийства, сколько их ни будет, поведут лишь к новым смертям, жестокостям и отчаянию с обеих сторон, - сказал Хавкин. Это убеждение возникло у него после убийства Стрельникова.

– Вас беспокоит их отчаяние?
– спросил Анненков.

– Нет, наша жестокость.

– И что же вы предлагаете взамен?

– Не знаю, - честно признался Хавкин.
– Не знаю. Но во благо политических кровопролитий не верю.

– Значит, вы осуждаете методы политической - партии, в которой состоите?

– Да, очевидно.

– Если бы вы были трусом, вас следовало бы уничтожить немедленно, - как всегда не повышая голоса и будто даже доброжелательно, сказал Павел Степанович. Потом подумал с минуту и добавил: - Но вы не трус. Вы просто заблуждающийся.

Вслед за тем на голову отступника была обрушена лавина теоретических выкладок, цитат и моральных сентенций. Не жалея времени, Анненков начал раскручивать перед «заблудшим» сложное и непогрешимое сцепление аргументов, смысл которых сводился к тому, что стрелять в царских губернаторов и министров не только гуманно, но убийства эти даже очищают общество от скверны верноподданничества. К тому же политические убийства толкают правительство на капитуляцию, то есть в конечном счете ведут к торжеству нового, справедливого правопорядка.

Хавкин вышел после проповеди с чувством своей вины перед руководителем кружка за отнятое время и твердым убеждением, что убивать он все-таки не будет. Никого. Никогда.

И все же недоброго чувства от разговора не осталось. Наоборот, именно Павел Степанович с холодной ясностью его мышления нужен был сегодня Владимиру более, чем кто-нибудь другой. Только он со своей железной логикой и стальным спокойствием может подсказать, что делать бывшему студенту: стать ли революционером-профессионалом, чтобы еще глубже погрузиться в дела партии, или продолжать борьбу за возможность учиться. Впрочем, учиться едва ли придется. Заявление в Петербургский университет послано еще месяц назад, но ответа от столичного ректора нет и, скорее всего, не будет. Вчера в газетах даже личный приказ государя на сей счет напечатан: студентов, однажды изгнанных из университета «за участие в тайных противозаконных обществах», впредь ни в какие другие университеты не принимать. Пусть уж Павел Степанович сам решает, что предпринять дальше.

Они не виделись уже два месяца: руководитель и неустойчивый, слишком склонный к самостоятельному мышлению член кружка студент Хавкин. После казни Стрельникова у Анненкова появился «хвост» - шпики следят за квартирой. Ходить к нему запрещено - «карантин». Остается сидеть здесь в кухмистерской и ждать: сюда-то уж Павел Степанович непременно заглянет. Но когда? Через час, через два? Владимир давно уже позавтракал и теперь от нечего делать разглядывал окружающих. За соседним столом оказался знакомый студент-старшекурсник с естественного факультета. Студент небрежно бросил прямо под стол связанную веревкой пачку книг и ушел за своим завтраком. Книги предназначались, очевидно, для сдачи в библиотеку или на продажу. Владимир взглянул на верхний переплет. Это была та самая работа о морских простейших, которую прошлой осенью велел ему прочитать профессор Мечников. Надо бы, да не удалось. Сначала помешал арест, потом стрельниковская история и, наконец, волнения в университете, окончившиеся для Хавкина крахом. А книжка, поди-ка, интересная. Случайно попавшийся на глаза переплет вдруг захватил мысли Владимира. Потянуло в лабораторию к увлекательному рассказчику - Илье Ильичу. «Мы с вами еще не такое откроем, - сказал Мечников в тот вечер, когда Владимир доложил ему об экспериментах с червями.
– Это только начало». Ан вышло, что уже и конец. Тот, кто был, может быть, самым большим украшением и гордостью научной Одессы, ушел из университета.

Студент из-за соседнего стола вернулся с тарелками и, усевшись поудобнее, поставил ногу на книги. Пыльный ботинок закрыл переплет и заодно фамилию автора, которую Владимир не запомнил. Хотелось спросить об этом студента. Владимир даже привстал… и махнул рукой. Зачем? Все равно ему уже не читать ни этого, ни других научных сочинений.

Владимир не заметил, как Анненков вошел в кухмистерскую, как поздоровался с дежурным и подошел к столу. Он оторвался от своих мыслей только тогда, когда Павел Степанович подал ему руку и своим тихим мелодичным голосом поздоровался:

– Здравствуйте, Владимир! (На «вы» он обращался со всеми, объясняя это тем, что с детства, обучаясь у гувернера-англичанина, лучше русского знал английский, в котором, как известно, нет разделения на «ты» и «вы».)

– Привет!
– Хавкин так и не сумел назвать товарища по имени.

– Нам давно следовало повидаться. Тем более, что вы развили за последние недели весьма бурную общественную деятельность.

Хавкин явственно услышал в голосе Анненкова неудовольствие. Павел Степанович намекал на злополучное письмо к ректору. Как член кружка Владимир не имел права подписывать его, не посоветовавшись с товарищами по партии. Это верно. Но связь с руководителем кружка была временно прервана, а подписывать надо было сразу. Да и нельзя было оставаться в стороне, когда решалась судьба учителя. Хотя, наверно, Мечников тоже не одобрил своих учеников, оставивших лаборатории и библиотеки ради, как он любит говорить, «сомнительных лавров политики». Ну что ж. Мы далеко не всё делаем только по велению здравого смысла. Пусть Павел Степанович выругает его за это, но только пусть даст добрый совет.

Они разговаривали вполголоса, но на всякий случай Хавкин оглянулся вокруг. Он заметил, что многие товарищи украдкой, с затаенной завистью поглядывают на их стол. Далеко не всем разрешается в публичном месте подходить к руководителю. Под огнем этих перекрестных взглядов Хавкин испытал то, что, видимо, испытывает младший, шагая по улице со своим сильным и знаменитым старшим братом. Это неравноправие не было ни обидным, ни огорчительным. Анненков - лучший из них, верный и талантливый сын «Народной воли». И все, кто знали о его близости с Исполнительным Комитетом «Народной воли», о его петербургском и харьковском революционном прошлом, гордились дружбой с красивым, изящным юношей, жившим сложной, двойной жизнью агента партии. Владимир тоже гордился. Но сегодня он к тому же и побаивался - побаивался предстоящего разговора. А разговор и впрямь начинался странно.

– Начнем с главного… Нет, благодарю, я уже завтракал. Скажите честно, Володя, деньги у вас есть?

Хавкин вспыхнул. Ему показалось, что вопрос услышала вся кухмистерская. В многодетной семье местечкового учителя Аарона Хавкина разговоры о деньгах считались непристойными. Отец больше всего боялся, чтобы окружающие не заметили его бедности. Усыпляя бдительность соседей, мачеха постоянно лицевала не только вицмундир главы семейства, но даже штанишки малышей. Этот ложный мещанский стыд, мешавший отцу спросить за свои уроки в частных домах достойную плату, теперь залил горячей краской лицо сына.