М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество
Шрифт:
И автор описывает, как сталкивались в нем противоречивые ответы на все эти вопросы. Он думал, как, приехав в указанную ему местность, будет «по целым дням шататься, плутать в непроходимых лесах и искать…». Среди снегов, среди лесной чащи ищет он скрывающихся в скитах раскольников: «я хлопочу, я выбиваюсь из сил… и, наконец, мое усердие, то усердие, которое все превозмогает, увенчивается полным успехом, и я получаю возможность насладиться плодами моего трудолюбия… в виде трехчетырех баб полуглухих, полуслепых, полубезногих, из которых младшей не менее семидесяти лет!» — Но тут же этот иронический голос заглушается голосом усердного чиновника: «Господи! а ну как да они прослышали какнибудь? — шепчет мне тот же враждебный голос, который, очевидно, считает обязанностью все мои мечты отравлять сомнениями: — что если Еванфия… Еванфия!.. куданибудь скрылась? Но с другой стороны… зачем мне Еванфия? зачем мне все эти бабы? и кому они нужны, кому от того убыток, что они ушли кудато в глушь, сложить там свои старые кости?
А всетаки хорошо бы, кабы Еванфию на месте застать!.. Привели бы ее ко мне: „ага, голубушка, тебЯ-то мне и нужно!“ — сказал бы я. — „Позвольте, ваше высокоблагородие! — шепнул бы мне в это время становой пристав… — позвольтес; я дознал, что в такойто местности еще
Нам известны уже три автобиографических записки Салтыкова, которые выше не один раз приходилось цитировать; есть и четвертая написанная в середине восьмидесятых годов для издателя «Русской Старины» М. И. Семевского, из которой надо привести теперь несколько слов. Описывая свои юные годы, Салтыков говорит в ней: «…Служил и писал, писал и служил вплоть до 1848 г., когда был сослан на службу в Вятку за повесть „Запутанное дело“. Прожил там почти 8 лет и служил, но не писал…» [71] . Последнее не совсем верно, надо было бы сказать: «писал, но не печатал».
71
Автобиографическая записка Салтыкова. «Знакомые». Альбом М.И. Семевского (Спб. 1888 г.), стр. 208.
Через месяц после смерти Салтыкова, в майском номере «Вестника Европы» за 1889 г., был напечатан рассказ его «Брусин». В примечании от редакции указывалось, что после смерти Салтыкова в столе его найдена была старая рукопись, собственноручно переписанная автором и заключенная в красивый переплет. Заглавная страница напечатана и гласит: «Брусин. — Рассказ. — М. Е.Салтыкова. — 1849 года». По журнальному тексту рассказ этот был перепечатан и в последующих собраниях сочинений Салтыкова.
Это редакционное примечание не совсем соответствует действительности; дело в том, что «Брусин» сохранился в трех редакциях: черновой, первой беловой (напечатанной в «Вестнике Европы») и второй беловой редакции со значительными изменениями и вариантами. Черновик 1849 г. на 27 полулистах заключает в себе целый ряд неизвестных вариантов, зачеркнутых и вставленных мест, и является первой редакцией рассказа. Первая беловая редакция переплетена в тисненый кожаный переплет, заключает в себе 79 полулистов, но не является автографом Салтыкова, однако рукой его сделаны многочисленные поправки и вставки: очевидно, Салтыков переделывал этот рассказ, судя по почерку, уже в пятидесятых годах, вероятно с целью напечатать его тогда же. Окончательная обработка во второй беловой, сделанная очевидно с тою же самой целью, до сих пор не опубликована и представляет собою третью редакцию этого рассказа. Очевидно, Салтыков пробовал подготовить рассказ к печати, но, неудовлетворенный им, оставил его в своем столе. Поступок правильный, так как рассказ этот очень слаб и долго останавливаться на нем не приходится.
Брусин — еще раз нарисованный тип лишнего человека; впрочем, на этот раз главное внимание автора обращено не на него, а на его случайную подругу Олю, первый эскиз которой он уже попытался дать в эпизодическом лице Маши из «Противоречий». Эта Оля — неудачная попытка создать петербургскую гризетку по парижским образцам, и в этом отношении рассказ интересен только, как характерный пример влияния ЖоржЗанд. Основное положение «жоржзандизма», что женщина в любви свободна, легло в основу всего этого рассказа. «Ольга принадлежала к числу тех женщин, которые в любви не держатся никаких предрассудков, не хотят никак во что бы то ни стало видеть в ней тягостную и утомительную работу сердца, а, напротив того, привязываются легко, хотя и искренно»: вот главная тема рассказа, которой противопоставляется вторая — мучения «рассуждающего» в любви Брусина, заедаемого своей рефлексией. Тема в те годы уже не новая и развивавшаяся самим Салтыковым в «Противоречиях».
Вот почти все, что стоит сказать об этом рассказе, недаром не увидевшем света при жизни автора. Но коекакие частности подчеркнуть не безынтересно. Так, например, интересно воспоминание о кружке «молодых людей» — «людей близких между собою по убеждениям, по взглядам на вещи, по более или менее смелым и не совсем удобоисполнимым теориям, которые они себе составили»… Автор вспоминает о вечерних собраниях кружка и прибавляет: «само собою разумеется, на этих сборищах не было ни тени буйства; то-есть, если хотите, оно и было, но только в области мысли, где мы решительно не признавали никакой опеки, — а отнюдь не в действиях»… Но тут следует характернейшее место, показывающее, что год вятской ссылки уже настроил Салтыкова скептически к «буйству мысли» этого кружка: «мечтательности, стремления строить утопии была доза препорядочная, практического смысла — нисколько». Брусин, которого автор вводит в этот кружок, «мечтал про какието отдаленные времена, которые должны были притти после скончания веков, с удивительною легкостью устраивал счастье и будущие судьбы человечества, и между тем не мог предложить ни одного средства, каким образом нужно бы вести человека к этим „будущим судьбам“. А без этого всякая утопия — нелепость»…
Это интереснейшее место показывает, что год вятской ссылки не прошел даром для «утопий» Салтыкова, столкнувшегося с глухой провинциальной жизнью. Легко было строить социалистические утопии в петербургском кружке, трудно было поверить осуществлению их, служа в канцелярии Вятского губернского правления. Десятью годами позднее в повести «Тихое пристанище», тоже оставшейся ненапечатанной при жизни Салтыкова, последний особенно ясно высказал эту мысль. «Молодые люди верят, — говорит там Салтыков: — мало того что верят, но даже делаются провозгласителями какойто неслыханной эпохи возрождения и яростными сторонниками ее»… Но вот молодой человек попадает в гущу жизни, попадает в такие обстоятельства, которые связывают и спутывают по рукам и по ногам, как тенета (явный намек на вятскую ссылку), «…Во всяком случае время, проведенное среди кипучей практической деятельности, не останется без следа… Вращаясь постоянно в самом источнике народной жизни, приступая к изучению ее с сердцем свежим… он научится распознавать истинную веру народа, научится
относиться к нему сочувственно. Это одно произведет в нем целый нравственный переворот и определит характер его деятельности в будущем» [72] . В этих словах — характернейшее подтверждение того факта, что будущее «народничество» Салтыкова началось со времени первого столкновения его с народом, со времени годов его вятской ссылки. В «Брусине» есть мелкие черточки, иллюстрирующие это новое отношение Салтыкова к народу. Так, например, когда некий дубинноголовый помещик угощает героя рассказа вином, то упрашивает его пить, «по чести уверяя его, что ему наплевать, и что мужички его сотни таких бутылок вынесут».72
«Вестник Европы» 1910 г., № 3, стр. 144; проверено по рукописи из архива М. Стасюлевича (Бумаги Пушкинского дома).
Еще две небольшие частности. В рассказе этом Салтыков позволил себе добродушную месть по адресу бывшего своего начальника, военного министра кн. Чернышева, одного из виновников своей ссылки, и по адресу Нестора Кукольника, автора доносительного разбора повестей Салтыкова. Говоря о разных видах помешательства, рассказчик иронически перечисляет: «некоторые помешаны на самопожертвовании, другие — на нравственности; третий — желал бы, чтоб все люди, не исключая даже чинов петербургской полиции, были добродетельны; четвертый — чтобы все были счастливы, не исключая даже князя Чернышева». Месть Кукольнику проведена в более скрытой форме; однако несомненно, что эпизодический писательгений, выведенный в самом конце рассказа, говорящий о бессознательном творчестве и о том, что он художник и пророк, и при этом осушающий бутылку за бутылкой вина — не кто иной, как Кукольник, не один уже раз обрисованный Панаевым в совершенно таких же чертах.
Рассказ «Брусин», как видим из всего этого, тесным образом связан еще с предыдущими петербургскими повестями Салтыкова, начиная от основной темы и вплоть до влияния второстепенных беллетристов сороковых годов, в роде Ивана Панаева. Есть коекакие черточки, намекающие на будущего Салтыкова, автора сатир и сказок; такова, например, на первой же странице рассказа генеалогия «Скуки» с ее маменькой «Бездеятельностью»; но этот слабый намек на будущие сказки Салтыкова и в особенности на сказку «Добродетели и пороки», написанную почти через сорок лет — остается случайным в ткани рассказа, всецело примыкающего к первым повестям Салтыкова.
То же самое можно сказать и о другом до сих пор ненапечатанном произведении Салтыкова этой же эпохи — об его неизвестной повести, от которой в рукописи осталась только одна глава. Краткое изложение содержания этой главы было однажды сделано на столбцах газетной печати [73] ; сохранившийся отрывок автографа позволяет сделать некоторые заключения о времени работы Салтыкова над этой повестью. Черновик на 14 полулистах написан почерком Салтыкова конца сороковых годов и на такой же бумаге, на которой сохранились черновик «Брусина» и отрывок «Запутанного дела»; не подлежит сомнению, что и эта неизвестная повесть писалась в ту же самую эпоху, в последние годы жизни Салтыкова в Петербурге или в первые годы пребывания его в Вятке. Это подтверждает и сюжет повести, насколько его можно установить по сохранившемуся довольно большому отрывку размером около печатного листа. В заглавии стоит слово «Глава» (которая — неизвестно), и отрывок начинается словами: «Робким и нерешительным шагом шел Николай Иванович садом по дороге из первого Парголова в Заманиловку». Перед нами в отрывке повести и проходит обычный для Салтыкова той эпохи нерешительный и «рефлектирующий» герой, лишний человек, уже выведенный однажды автором в «Противоречиях» и потом в «Брусине». И сюжет повести — все тот же самый, «жоржзандистский»: о свободе в любви и о слепых, жалких людях, которые сами губят свое счастье.
73
В. Кранихфельд, «Рассуждающая любовь», «Утро Юга» 1914 г., № 64
Герой этой неизвестной повести, Николай Иванович Нажимов, исповедывал, что «человек везде и всегда должен поступать только по естественному влечению своей природы»; но это была только проповедь, не сходящаяся с его природной «рефлексией» лишнего человека. В дачной местности Заманиловке живет семья его знакомых — Василия Дмитриевича и Веры Александровны Немировых; Нажимов любит Немирову, или ему кажется, что любит ее. Она любит и уважает своего сравнительно старого мужа, но «бессильное, больное раздражение, которое он (Нажимов) называл любовью, по закону какойто необъяснимой необходимости, заразило своим тлетворным дыханием существование, полное сил и энергии». Вся глава посвящена томительным разговорам между героем и героиней этого романа; перед нами снова слабый мужчина и сильная женщина — обычная тема для бытописателей «лишних людей». Из того, что в одном месте автографа Нажимов по обмолвке автора назван фамилией героя «Противоречий» Нагибина (11 стр. рукописи) — можно думать, что главу эту Салтыков писал вскоре после своей первой повести, в которой так часто встречается имя Нагибина. Но когда бы ни была написана эта неизвестная повесть, еще в Петербурге или уже в Вятке, и написана ли была она до конца — все это не меняет того факта, что здесь перед нами еще одна попытка Салтыкова в области психологической повести, — попытка столь же мало удачная, как и первые, если судить по этому уцелевшему отрывку неизвестной повести. Остались и другие следы литературных работ Салтыкова в Вятке, и на этот раз работ не беллетристического характера. Имевшиеся в руках К. Арсеньева черновые материалы говорят нам, что в те годы Салтыков занимался и рядом теоретических работ. Так, например, к началу пятидесятых годов относятся наброски Салтыкова к биографии Беккарии и заметки, озаглавленные «Об идее права». Когда Салтыков в позднейших произведениях иронически рассказывал, что в юности им была написана ученая диссертация «О правах седьмой воды на киселе», то быть может он вспоминал именно эти вятские свои попытки. На несколько иную тему написана в те же годы большая компилятивная работа Салтыкова «Краткая история России», выдержки из которой приводятся в тех же «Материалах» К. Арсеньева. Работа эта была сделана им как нечто в роде учебника русской истории для двух молодых сестер, дочерей вятского вице-губернатора Болтина; одна из этих сестер, Елизавета Аполлоновна, стала женой Салтыкова в начале 1856 года. Это возвращает нас от литературных работ Салтыкова к его житейским делам в последние годы вятской ссылки.